Валерий Фрид - 58 с половиной или записки лагерного придурка

хх) Весельчак Борька Печенев вскоре после пожара погиб -- несчастный случай в шахте. Вообще-то процент производственного травматизма на шахтах Инты был не слишком высок. В хирургическое отделение городской больницы попадали по большей части не жертвы подземных аварий, а мотоциклисты. Типовой сюжет: пьяный мотоциклист на полном ходу врезается в деревянные перила моста и летит на лед речки Угольной. Пока он лечит в больнице ушибы и переломы, жена продает мотоцикл -- если от него что-то осталось. Чаще всего лихачи этим и отделывались. Но один из них, молодой эстонец, только что женившийся, размозжил мошонку; его пришлось кастрировать.

ххх) Варлам Шаламов считал, что лагерный опыт не может быть позитивным. Но послеколымский взлет Шаламова-писателя позволяет, по-моему, усомниться в справедливости этого утверждения.

XXI. БРАЧНАЯ ПОРА

Ярослав Васильевич писал нам из зоны: "Реформы сыпятся как из рога. Но главного пока нет, хотя все движется, как будто, в том самом вожделенном направлении". Да, до главного -- даже до отмены веного поселения -- было далеко. Минлаг упирался, цепляясь за остатки своего "особого режима": шахтерскому начальству не велено было брать на работу вечных поселенцев, -хотелось отделить вчерашних зеков от сегодняшних. Но уголь-то добывать надо было! Поупирались и отменили дурацкий запрет. Так что многие из наших, выйдя из лагеря, через день -- другой возвращались на свое рабочее место.

Не коснулось это послабление одного только Лена Уинкота.

В первый день свободы он пришел к нам на Угольную 14 и попросился на ночлег. Перенаселенность нашей хибары его не смутила: моряк может выспаться на галстуке, объяснил Лен. Лишнего галстука у нас не нашлось и Уинкот переночевал на половичке, рядом с Робином. Назавтра он пошел устраиваться на работу -- но не тут то было. Вроде бы, и должность, на которую он претендовал, была не особенно завидная: последний год Лен работал подземным ассенизатором, вывозил из шахты какашки. Оказалось -- нельзя. Других пускали в шахту, а англичанину отказали.

Он отправился качать права к оперуполномоченному.

-- Это расовая дискриминация! -- шумел Уинкот. Опер тоже повысил голос:

-- В Советском Союзе нет расовой дискриминации.

Лен усмехнулся:

-- Молодой человек, вы еще сосали титю своей мамы, когда английский королевский суд судил меня за то, что я говорил: в Советском Союзе нет расовой дискриминации!

Не найдя правды в Инте, Лен попробовал поискать ее в другом месте. Обидно было: эсэсовца Эрика Плезанса отправили в Англию, а Уинкота, пострадавшего за симпатию к Стране Советов, держат на Крайнем Севере этой самой страны. И он написал письмо Хрущеву -- а перед тем как отправить, прочитал нам:"Уважаемый Никита Сергеевич, когда вы будете ехать в Англию, Вас поведут в парламент. Там на стене висит интересный документ: призвание к военным морякам Королевского Флота, чтобы делать забастовку. Может быть, Вам интересно тоже, что автор этого призвания сейчас в Инте и ждет, что Вы, Никита Сергеевич, его освободите".

Текст мы одобрили и даже не стали править --только посоветовали вместо "призвание" написать "воззвание".

Самое смешное, что письмо сработало: Уинкот вернулся в Москву раньше нас. Восстановился в Союзе Писателей, получил квартиру и опять женился на русской женщине -- библиотекарше Елене. Он заказал визитную карточку: "Лен и Лена Уинкот". А мы их звали -- заглаза -- Уинкот и Уинкошка. Мы любили слушать его разговоры с сынишкой Лены:

-- Вова, иди в мэгэзин и купи полкело скомбра.

-- Чего?

-- Я русским языком сказал: купи полкело скомбра.

-- Полкило чего, Леонард Джонович?

-- Скомбра! Скомбра! Это рыбы такой, глупый мальчик.

-- Может, скумбрия?

-- Да. Скомбра.

Я подозреваю, что Лен нарочно не избавлялся от акцента и даже аггравировал его: знал, что к иностранцам у нас относятся лучше, чем к своим. (Эту странную смесь подозрительности и угодливости отмечали многие из писавших про Россию --даже про допетровскую.)

В Москве Лен Уинкот написал хорошую книгу о своей английской молодости, ездил вместе с Леной на презентацию и в Лондоне охотно давал интервью:

-- Мой корабль -- коммунизм. Были бури, была сильная качка, но я всегда твердо стоял на палубе.

Тут он слегка привирал. До возвращения в Москву о коммунизме Лен отзывался не лучше остальных интинцев, чем очень сердил Минну Соломоновну.

Вот кто действительно твердо стоял на палубе давшего крен корабля, так это Саламандровна -- социалистка-бундовка с дореволюционным стажем.