Владимир Кораблинов - Прозрение Аполлона

– Нуте же? – вопросил Телига. – Что делать станем? И что будет?

Все поглядели на старейшего. Старчище Рахта древен, древнейший. С Вольгом-князем на Цареград сплывал. Ингваря пестал. Он сказал:

– А ништо. Как великий князь похощет, так и будет. Капище, чую, утресь зорить почнут. Придется, видно, дети, кресту поклониться…

– Рахта! Рахта! – закричал, заплакал Телига. – А ветры Стрибожьи? А воины Световидовы? А звери Велесовы? Покорятся ль?

Усмешкой раздвинул Рахта зеленые от древности усы.

– Ништо, брате. Ништо. Покорятся. Пеньки ведь.

– Пеньки-и?! Эй, Рахта!

В великой скорби воздел руки Телига.

– Но вы-то, старцы, – вскричал, – вы-то? Ужель падете ниц? Ужель у врат капища не станете?

Чадила чага. Сова ухала. Ветер гулко дохнул в вершинах дерев.

– Нет, – промолвил старец Горуха. – Не станем. Нам с князем жить.

И пятеро сказали, что отрубили: нет.

И лишь Велимир с Катонею промолчали. Но вместе с другими встали, кряхтя, и пошли от Телиги прочь, во тьму.

И понял старый, что одинок, что покинут

Дотлевали нежаркие уголья огнища. Белые рубахи старцев удалялись, как бы пожираемые черной пастью ночи. Согбенные, брели старцы семью лесными тропами, каждый по своей. Плохо слушались слабые ноги, смутно зрили тусклые очи.

– Как суперечь князя? – бормотали в зеленые бороды. – Не мощно… Борони, Мати-рожаница! Нам с ним жить…

Велимир же с Катонею молча шли. Каждый своей тропою, но думали одно: поглядим-де, повременим. Оглядывались со страхом вспять, в дремучую чернеть дубравы. Там злобным волчьим оком тлело Телигино огнище. Там плакал Телига:

– Эй, Рахта!.. Эй, Горуха! Эй, Пресвет…

Единомысленники…

Мудр был старый волхв, много знал и в тумане грядущего предвидел многое. Знал слабодушие людей, шаткость их веры, страх человека перед десницей карающей. Предвидел, что дрогнут. «Нам с князем жить…» Предвидел, что отвернутся, оставят одного во тьме и унынии.

Того для – еще вечерняя заря не погасла – велел верным, крепким духом сбираться в убег и, как звездный Воз зайдет за полночь, быть на озере. Блюдя слово Телиги-отца, в трех лодьях приплыли верные, под самым капищем стали, сокрытые ночью-матерью.

Всех счетом до тридцати было. Тридцать первая – Ягинишна, ворожейка. Эту, последнюю, и не надо б: за ней ветры увяжутся сухменные, псы с человечьим туловом, песиголовцы, кои на могилах мертвяков пожирают. Еще совы, сычи, ведьмаки, все страхи полночные, запечные, погребные, овинные… Не надо б, да как без ворожейки? Она с собой кочетка взяла да мешок С бобами. Кочеток все смирно сидел, хохлился сонно, а как за полночь перевалило – так закричал. Далеко по воде разнесся кочетиный зык.

Два воина у врат капища бодрствовали, караулили истуканов, берегли их к заутреннему сраму.

Всемысл-князь послал их, опасаясь, как бы татями не пришли стародумы, кои кланяются чурбакам, почитая за богов бездушное дерево, как бы-де не ухитили из капища сию стародумскую святость.

И вот сидели воины у врат капища, блюли истуканов. Один был Избор по имени, старый старик, другой – Ратай, юнак, Олофов сын. Молча теплили огнище, слушали. Ветер к полночи запел, заплакал, сперва тоненько, младенчиком иль девой, затем взревел, что бугай. И зашумело, заплескалось озеро во тьме.

И вот кочет зыкнул.

Вздрогнул Ратай, покосился на высокий тын. Озаренные скудным огнем, дико, безглазо глядели деревянные властители на молодого воина.

– Эй, худо! – сказал Избор. – Стрибог-отец гневен. Кочет на озере зыкнул – пошто? Яз стар, а не вем.

И в другой раз кочет зыкнул – хрипато, долго. Шаги послышались.

– Дедко, – тихонько позвал Ратай, – не стародумы ль ползут?

Очи в ночь вперив, ухватился юнак за рукоятку меча, готовый встретить недоброго пришельца.

– Кабы стародумы, – нахмурясь, ответил Избор. – Смекаю – не лихо ль? Оно есть томно, бесплотно, тень. Человек ведь был, как ты да я, ан связали, закололи, Златоус сожрал… Теперь вот ходит, томится…

Слабо тлело огнище, ветер слег. Дрема пришла, сморила обоих, Головы на ладонь положа, поснули.

В сей час заполуночный спало все кругом – звери, птицы, люди. Татинец-город спал. На веже надвратной, опершись на секиру, страж дремал. И едино лишь оконце тускло в княжьем терему мрело, оком недреманным вонзаясь в темь. Там греки молились. Из кожаной кисы вынули черную доску, стали доске поклоны класть. А на ней лик: темен, долгонос, пучеглаз, страшен. Округ лика – блин золотой. В серебряной курильнице зажгли куренье, и синим дымом наполнилась горница. Потянуло сладким духом, подобным тому, какой источает мертвое дерево – сосна или ель. И никто не ведал, что деялось.