Гайто Газданов - Эвелина и ее друзья

- Ее несчастье в том, - сказал мне однажды Мервиль, - что много лет тому назад она взяла какой-то неудержимый разгон и никак не может остановиться.

Что ей было бы нужно - это задержаться и задуматься о том, какой смысл имеет это хаотическое и беспорядочное движение ее жизни. - Ее несчастье и наше несчастье, не забывай этого. - Такова, по-видимому, наша судьба. сказал он. - Ты видишь возможность это изменить?

- Увы, нет, - ответил я - Я не знаю почему, но я твердо убежден, что этой возможности у нас нет.

Я знал в течение сравнительно короткого времени ее близость - и этого нельзя было забыть, глубины ее чувства, непередаваемых интонаций ее голоса, выражения ее глаз, душевной теплоты, мгновенного понимания каждого эмоционального движения, всего, что ее делало не похожей на других. И потом, без того, чтобы этому предшествовали размолвка или охлаждение, все это прекратилось, и на следующий день Эвелина вновь возникла в своем обычном облике - холодные ее глаза, такое впечатление, что между ней и мной никогда ничего не было, стремительность ее решений и поступков и, наконец, ее исчезновение, - "прощай, не забывай меня, мы, может быть, еще встретимся".

Никто из нас никогда не мог ей сопротивляться, и никто не пробовал этого делать. Она могла быть утомительна и несносна, но никто из нас никогда не сказал ей ни одного резкого слова и не отказал ей ни в одном требовании. Никто из нас не понимал, почему мы это делали. По отношению к ней мы все вели себя так, точно мы имели дело с каким-то отрицательным божеством, которое не следует раздражать ни в коем случае и тогда, может быть, оно растворится и исчезнет.

То, что о ней сказал Мервиль, было верно, но это было не все. В ее глазах, например, была холодность, которая была ей несвойственна, так что они выражали то, чего в ней не было, и это могло ввести в заблуждение всех, кто не знал ее так хорошо, как мы. В ее поведении была нелепость, которая тоже была чужда и подлинному ее характеру, и ее уму. Ее бурные чувства и увлечения были, в конце концов, поверхностными и не задевали ее души. Все, что она делала, и то, как она жила, казалось неправдоподобным и поэтому раздражающим. Но до сих пор никому не удавалось это изменить.

- Я тебя не ждала, - сказала она. - Откуда ты?

- Я приехал с юга. И если я тебе скажу, что я тоже не ожидал тебя здесь встретить, ты, наверное, не удивишься.

- Я не хотела жить у Мервиля, - сказала она. - Знаешь почему? У него слишком много места. Здесь у тебя как-то уютнее.

- Я очень польщен этим предпочтеньем.

- Когда ты излечишься от твоей постоянной иронии?

- Мы об этом поговорим в другой раз, - сказал я. - Если ты ничего не имеешь против, я хотел бы принять ванну.

- Мой милый, это невозможно. Ванна забита. Я вызывала водопроводчика, он обещал прийти на днях.

- Печально, - сказал я.

- Да, еще одно. Тебе придется спать на твоем диване просто под одеялом, в пижаме. Ты помнишь, впрочем, я всегда находила, что спать голым, как ты это делаешь, неприлично. Я отдала в стирку все твои простыни. Они лежали в чистом белье, но были какие-то серые. Осталось только две простыни для меня.

- Эвелина, на твою жизнь никто никогда не покушался?

- Нет, - сказала она с такой теплой и неудержимой улыбкой, которая сразу изменила ее лицо и за которую ей можно было простить все. - Но, повторяю, я тебя не ждала. Я спрашивала Мервиля, когда ты вернешься, он мне сказал: ты знаешь, с ним никогда ничего не известно. Я так хорошо здесь отдыхала одна. Но я не могу на тебя сердиться, я всегда питала к тебе непонятную слабость.

- Временную и незаслуженную, - сказал я.

- Ты неисправим, - сказала она со вздохом. - Хочешь чаю?

Она оставалась в моей квартире еще три недели, в течение которых я был, в сущности, лишен дома. Только за несколько дней до ее отъезда я заметил некоторые признаки того изменения, которое должно было наступить в ближайшем будущем. Она стала подолгу отсутствовать и возвращалась с оживленными глазами. И когда она спросила меня, понимаю ли я и понимал ли я вообще когда-нибудь, что такое настоящее чувство, я вздохнул с облегчением. Потом она мне сказала, вернувшись однажды в сумерках:

- Мой дорогой, можно тебя попросить об одном одолжении? Ты можешь сегодня ночевать не дома?

- Ты мне разрешаешь вернуться завтра?

- Только не очень рано утром, хорошо?

Я ночевал у Мервиля. Когда я вернулся домой на следующий день, в квартире был необыкновенный беспорядок. Но Эвелины не было. Она оставила записку: