Михаил Салтыков-Щедрин - Письма о провинции

К стр. 280–281, после абзаца «Источник подобных настояний…», вместо слов «Представление о зле <���…> предотвратить возобновление зла…»:

Стало быть, повторяем: сущность дела должна заключаться не в тех мелочах и подробностях зла, которых невольными орудиями были Петры и Иваны, а в зле общем.

«Rien appris, rien oublié», [65] Ничему не научились, ничего не забыли. — говорили о французах-эмигрантах, возвратившихся во Францию вместе с Бурбонами, и говорили справедливо, потому что эмигранты представляли собой ничтожную горсть людей, сборище единиц, слишком мало связанных с интересами страны, чтобы ради их пожертвовать лично претерпенными в прошедшем невзгодами. Они ничего не забыли именно для того, чтобы ничему не научиться; их девизом было: après moi le déluge, [66] после меня хоть потоп. потому что их роль была слишком эфемерна и скоротечна, чтоб сделать предусмотрительность неизбежным ее основанием. Совсем в другом виде представляется тот же вопрос относительно масс: массы вечны и потому предусмотрительны; они не должны забывать не для того, чтобы ничему не научиться, а именно для того, чтобы чему-нибудь научиться.

Недостаточно, что зло прошло; оно не должно повторяться. Вопрос не в том, что есть необходимость озлобляться и кипеть при напоминании канувшего в вечность зла, а в тон, чтобы на будущее время предотвратить его возобновление.

К стр. 281, после абзаца «Из всего сказанного выше…»:

Эта, столь восхваляемая ныне, способность забывать невольно переносит нас к недавним временам, когда в русском народе открывались и превозносились другие, не менее великолепные свойства: смирение и покорливость. На этих свойствах нашли возможным построить не только историю нашего прошлого, но и предполагаемое развитие будущего. Какие выводы можно надеяться получить из смирения, кроме неустойчивости, непредусмотрительности и рабской ненаходчивости в такие минуты, когда нужно выставить вперед не страдательность, а предприимчивость? Тем не менее выискивались легкомысленные люди, которые мечтали победить мир покорностью. Эти люди, которые и доныне очень много толкуют о народе и народности, в сущности ни к чему другому не приходят, кроме предъявления мысли об устройстве интересов меньшинства. В этом заключена затаенная мысль всех их туманных и трудновразумительных теорий; это же составляет и действительную практику их жизни. Конечно, не могут же они серьезно думать, что народ будет очень счастлив, если его наделят качествами, которые составляют достоинство только в прирученном животном, — из-за чего же они бьются, навязывая их ему? Очевидно, что тут не без задней мысли. И действительно, как ни мало развито наше общественное мнение, но оно поняло, что такого рода пропаганда смирения, забвения и сближения делается неспроста. И, в доказательство своего несогласия, оно шлет упомянутым легкомысленным людям свое полное равнодушие к делу, несмотря на их беспрерывные заигрыванья с народом и народностью.

Нет зрелища более тяжелого и возмутительного, как зрелище человека, который не только сознает свою неспособность, но ещё поощряет себя к неспособности и делает из нее для себя предмет панегирика…

К стр. 287, после абзаца «Возвращаются сконфуженные ходоки домой…»:

Когда-то было совершенно справедливо сказано, что в развитии государственного быта замечаются три периода: первый — в котором удобнее общее пользование землею; второй — в котором такое пользование признается неудобным, и третий — в котором оно вновь становится необходимостью. Но дело в том, что наши крестьяне именно находятся в том переходном положении, которое характеризует второй период; они вышли из периода общины бессознательной и не вступили в период общины сознательной. В настоящее время община не только связывает крестьянское сословие, не только служит препятствием какому бы то ни было прогрессу, но положительно представляется лишь удобнейшим поприщем для всевозможных воздействий. Ограждает (в ограждении ее существенная цель) она очень мало, так мало, что не было даже примеров, чтобы община когда-нибудь устояла в своих домогательствах, а связывает, напротив того, очень много. Возьмем хотя тот пример, о котором идет в настоящее время речь: преследование какого ни на есть интереса. Со стороны частного лица подобное преследование даже в глазах самого нелепого историографа не кажется ничем необыкновенным и подлежит если не удовлетворению, то, во всяком случае, разрешению; но преследование интереса со стороны общины непременно окажется бунтом, скопом, заговором. Общинное движение влияет на историографов панически; даже недоимка — и та перестает быть просто недоимкой, а принимает вид возмущения.