Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть II. Макаровичи.

Смеялся. Но позволил туче близкой на лицо его лечь. И туча свинцовая приласкала лицо его. А Степа Герасимов, раза три взглянув на Юлию, ничем не отвечающую, говорил:

- Да, да. Ты прав. Но ты совсем не прав, если иначе посмотреть. Идеи русских людей, лучших русских людей...

- Стой! Позволю прервать тебя. Люди, идеи не делают страну. Пусть хоть на Чукотском носе поселятся завтра художники, мыслители, поэты всех стран. Не будет Чукотский нос страной из-за того. Через пятьсот лет, может быть. Но то новый вопрос. Идеи. Идеи. Идеи не просят, чтоб им географические карты показывали. Люди, имеющие идею, да к чему им страна, родина, тем людям! Степа, как думаешь: для чего великое творится?

Боясь насмешки, молчал Степа. Молчала и Юлия. А Виктор тогда:

- Чтоб жить, чтоб жить нам можно было... Для того история. Для того история дела свои творит. Пусть поганые дела, пусть омерзительные, но в ней хочу жить, в истории стран. Там смерть не смерть. Там прадед правнуку руку подает. Там скамья резная, там своды. О, переплет кожаный вековой! А не букварь-однодневка.

Боясь чего-то, что знала она, Юлия сказала:

- Конечно, так. Все это так. Господа, пойдемте ужинать. Ну, по-здешнему обедать, что ли. Пора.

И шли. И ворчал Степа Герасимов. Не хотелось ему разлюблять Россию.

- Ну, а в Россию едем, что ли? Поедешь с нами?

- Поедем.

Это Степа сказал. И не знал, зачем сказал.

- Пошантажирую я там, а вы революцию сделаете.

Степа Герасимов молчал. Шли в кафе Бауэра. Успела сказать Степе Юлия:

- Уговорите. Пожалуйста, уговорите ехать.

Отвечал шепотно:

- Конечно. Как могу.

В ресторане Виктор пил. Говорил:

- Вы тело полюбите! Тело! Тело человечье! А потом душу. Что вам душа. Красоты не понимаете. Красоты!

Музыка мандолинистов, простая и стройная, помешала. Потом Юлия сказала:

- Поедем, Виктор, в Россию.

- Конечно, поедем.

И Степа сказал:

- Едешь что ли, Виктор? Тогда и я поеду.

Приехав в родной город, испугался. Страхом черным окутался весь.

- Успокойся. Успокойся... Виктор, что с тобой? Что с тобой, родной? Вот вчера веселый был. Ну, можно Степану Григорьевичу к тебе? Поговорите... Ну, я доктора позову.

Но на диване бился в бессловных рыданиях, подчас рукой отмахиваясь. Сжимая пальцы, с лицом бледным ходила Юлия по комнатке гостиничной, на дверь опасливо поглядывала.

Врача не впустил. Часы шли томительные. Выплакались слезы ужаса бурного. Затих. Подозвал. Подошла обрадованная.

- Подушку дай... И холодно.

Лежал, побледневший и похудевший. Тихий, как выздоравливающий, с улыбкой-гримасой на губах дергающихся. Руку Юлии в свою руку взял. И зашептал-застонал:

- Страшно мне... Страшно.

Уговаривала, ласкала. Умоляла сказать все, все, что мучит.

Шептал лишь, руки ее схватывая:

- Страшно... Страшно мне...

Догадывалась:

- Виктор, это город твой родной тебя напугал? Скажи. Воспоминания тяжелые? Да? Так бывает. Знаю. Скажи, тебе легче будет. Хочешь, уедем? Скажи. В Петербург тебя увезу.

- Не то. Страшно, страшно мне.

К вечеру будто успокоился.

- Почитай.

Читала «Метаморфозы» Овидия.

- Нет. Дальше. Не надо про Горгону.

А через полчаса:

- Один я хочу. Может быть, усну. К Степе пойди.

- Я лучше с тобой, Виктор.

- Нет, один я.

Нерешительно вышла. В соседней комнатке сидела, то к тишине чутко прислушивалась, то Степе голосом шепотным опасения свои повещала.

А Виктор в яму черную глядел очами, тайной страшной обожженными, опаленными холодным-холодным огнем пустоты. Страх дикий в мозгу гудел. Стены чужие, голые стены общего дома томили, насмехались. Людей живых хотелось видеть, слышать близко-близко. Но не звал людей. Губами дрожащими шептал лишь:

- Надя... А, Надя? Надя, зачем? За что, Надя?

И замолчал, дрожа под пледом теплым. И ждал в тишине.

- А! Молчишь? Ты молчишь? Да... Наказуешь...

Встал, крадучись, боясь шуметь. Будто здесь рядом враг спящий.

- ...Наказуешь... Наказуешь...

Зубами улыбка белая стучала. К окну подошел бесшумно. Там, на площади, где огни вечерние только что зажглись, церковка старинная колоколом призывным загудела ударно. Не слышал. У окна к чемодану наклонился. Открыл. Как вор боящийся вещи вынимал руками неверными, на ковер возле складывал.

- Наказуешь! Наказуешь!

Будто заклинание шептал. Все искал.

- А!

Слезы полились. Силы таяли. На ковер сел. В нутро чемодана смотрел. А оттуда в глаза ему Amor. Как из ямы. Как из той ямы. Слабость дрожащую поборол. Вынул картон толстый.