Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи

Зачем спорить с милым Сережей? Дядя Сережа такой умный. Умнее гимназических учителей. И все эти толстые книги прочитал. И на полках книги, и на полу.

И жутко милы Антону растрепанные книги. Нет таких в крепости. И нет полок таких даже в Яшиной комнате. Струганные доски еловые.

Зачем дядю Сережу переспорить хочет?

Но вот Сережиного лохматого врага слова каменно убедительные показались такими простыми, неоспоримыми. И взглянуть на Сережу боится из своего угла. Или потому лохматый ныне победитель, что на высоком табурете сидит у дедовой конторки? Под потолком рукой машет. Но нет. Как не согласиться? Как оспорить слова его?

И боится на дядю Сережу взглянуть. На милом лице его скорбь непомерную увидишь. И видит на полу вытертом, давно-давно крашеном, безголовое уже тело Горыныча, чуть копошащееся. А тот опять рубит. А Горыныч - то Россия, родина, русский народ святой, в веках предначертанная миссия.

Издалека слышит Антон Сережино:

- Кончил?

- Мог бы и раньше кончить.

То лохматый, уже лениво-презрительно.

И, союзник побежденного, боязливо прислушивался Антон к тихому голосу Сережиному, к береговому шепоту, отзвуку глубинно-далекой бури. И победоносцем зачарованный долго не слышал, не понимал Сережиного:

- ...и потому ты, Григорий, еще не прав, потому не прав, что в тебе злоба. Если впустим в себя злобу, справедливую или несправедливую - все равно, то какой же спор тогда! Конечно, Россию по боку. Конечно, лучшая страна та, где жить легче. Вот я сейчас про злобу. Про справедливую злобу неправда. Нет такой. Ну, человеки мы все. Ну, крупица злобы пусть зародится. Но пусть и потонет в большой любви. А без любви нельзя отстоять никакого положения. Разве что дважды два. А таких истин у нас с тобой много.

- А тебе фетиш нужен?

- Подожди. Без любви, говорю, нет спора. Для того есть весы и таблицы. Без любви нельзя ни красоты видеть, ни истории предугадывать.

- Скажи: пророчествовать.

- Или пророчествовать. Это не смешно. Люблю и верю. Потому пророчу народу слез, народу мук несказанных, народу терпение, необычное развитие и конечную победу.

- Люблю и верю. Без троицы дом не строится. И надеюсь? Так?

- Я не буду говорить с тобой о последовательности этих понятий.

И строго посмотрел на лохматого Григория.

- Но скажу тебе... Слушай: когда нужна будет новая правда изверившейся Европе, она повернется к Востоку. И нас спросит...

- А когда России нужна будет новая правда, она повернется к африканским лесам и спросит обезьян. Ведь так?

Приближались голоса. И вот вошли в комнатку и Дорочка, и Яша. Здоровались с Яшей эти двое. Плыла издалека бабушка.

- Да, кстати, и до свидания. Пора нам с Антошей.

И не видя себя в дыму чужой битвы, жал руку лохматого Григория Антоша и жал руку дяди Сережи, любимого.

И потом уж, в прихожей прощаясь с Дорочкой, вспомнил, как она люба ему.

- Опоздали мы с тобой, Антоша. За стол садятся.

То Яша на часы, отца подарок, смотрит.

- Разве?

- Вот и разве. Глупый город: извозчики не там, где их надо.

- Припустим. А?

- За церковь зайдем - побежим. Только, чур, в ногу бежать. Поманежному. Исподволь. Ну, теперь можно. Левой! Раз-два. Раз-два. Руки ближе. Раз-два.

У дома тише. Смеющиеся, румяные, Татьяну Ивановну спрашивали:

- Не опоздали?

- На двадцать еще минут отсрочка. Корнут Яковлевич у нас сегодня обедают. Прислали сказать. Заседание кончится - к нам, без четверти. В комитете каком-то заседание.

В кухню побежала.

- Ну, Антоша! Пойдем на двадцать минут к тете Саше, благо близко.

И через двор, пятнадцать шагов ступив, вошли.

- А! Матьеся!

- Здравствуйте, бариночки.

- А что, трясогузка, где тетя Саша? Дома?

- Дома, дома. Пожалуйте.

И смотрели на тети-Сашины красивые стены, весело старыми узорами оклеенные.

И косились на портрет лихого Сампсона, лицом задорным пытавшегося выскочить из опостылевшей траурной рамки с креповым бантом.

И смотрели попугая белого в клетке. И дразнили, слушая бормотанье тети Саши, давно уже надевшей парик.

Наверху в большой зале тягуче-длинный обед. Или еще длиннее он от медлительно важных поющих речей Корнута. Усы тонкие, нафиксатуаренные, рукой выхоленной покручивает. Кольцами, перстнями многоцветными рука сверкает. И еще браслетка-обруч золотой. Медленно и мало ест, но много красного вина вливает в маленькое свое горбатое тело, искусно одетое заграничными мастерами. Под жилетом корсет и много, говорят, еще разных фокусов. Тянет, выматывает из себя слова скромно-хвастливые о великих своих замыслах и свершениях. Молча вся семья Макарова слушает. Сам Макар тихий стал. И мало едят. Но Яша решил поесть всласть.