Олесь Гончар - Берег любви

Под взглядами провожающих Ягнич ступил на бетон причала, на его несокрушимые плиты, поставил у ног сундучок; на "Орионе" думали - сейчас оглянется. А он достал пачку сигарет "Шипка" (им почему-то отдавал предпочтение), не спеша закурил. Смотрел куда-то в сторону портовых пакгаузов. Оттуда навстречу ему, еле заметно прихрамывая, уже торопился тот, кто появлялся всегда в самые сложные минуты жизни: друг, судовой механик.

Такой же, как и Ягнич, приземистый, крутолобый. Подошел впритык, и они о чем-то коротко перемолвились.

Экипаж "Ориона", сгрудившись у поручней, все наблюдал за Ягничем, за его низкорослой фигурой, которая будте вкопанная застыла на причале. Вот, наконец, старик бросил в воду окурок, плюнул вслед ему, на размокшие апельсиновые корки, болтавшиеся на волне. Тут он мог позволить себе и такую вольность, не то что на судне: там плюнуть в море было бы святотатством.

Друг-механик, отстранив Ягнича, взял сундучок, у мастера остался в руке лишь ватман свернутой грамоты, старательно размалеванной училищными доморощенными художниками: если вздумает когда-нибудь развернуть, то предстанут перед ним трогательные виньетки и веночки, иа которых среди яркого цветения красок грозно торчат вилы бородатого Нептуна, владыки морей...

Так и ушел не оглянувшись. Будто не было уже Ягничу дела до "Ориона", будто не отдал он ему лучшие годы своей жизни - жизни многотрудной, наполненной делом до отказа: создавать парус, шить, затем металлом сковывать по краям - это и вправду непростой труд. Свиток парусины весом в центнер мастер, приступая к делу, должен выташить, расстелить на всю палубу, просушить и затем каждмй ярд, каждый сантиметр просмотреть, перетереть собственноручно, прощупать кончиками пальцев, нет ли где изъяна, не прогрызла ли крыса, не допущен ли какойлибо фабричный брак. И, только убедившись, что парусина прочная, надежная, начинать раскраивать ее и сшивать своими трехгранными. Немногое умел Ягнич делать, морских лоций, скажем, так и не научился читать, но то, что умел, умел уж по-настоящему, то есть так, как положено мастеру. Паруса надобно ведь не просто сшить, ты должен каждый парус вооружить, обшить парусину стальными тросами, снабдить по краям всеми необходимыми деталями, чтобы самую яростную бурю выдержала твоя работа, а это уж не только умение, это - мастерство, искусство!

И если сейчас среди молодых, собравшихся на палубе, тоже есть такие, которые умеют кроить, шить и оснащать паруса, так это потому, что с ними был Ягнич-мастер, что он их этому делу научил!

Не может пожаловаться Ягнич, что его на "Орионе"

мало уважали. Еще и до приступа болезни был он освобожден от авралов, и все же на каждый аврал Ягнич являлся по собственной воле - делал это из чувства долга, по зову совести: стоит, бывало, в бушлатике под дождем, под шквалистым ветром, руки замерзли, пальцы едва сгибаются, однако ж стоит и следит с внимательной придирчивостью, как работает курсант со снастью или швартовым концом. И если Ягнич заметит,, что не удается парню "правильно наложить", "правильно закрепить", подойдет и, отстранив юношу, возьмется за дело сам, сделает все на удивление быстро, сноровисто, под конец еще и скажет:

"Вот так нужно, сынок..."

И снова отойдет, сгорбившись, в сторонку, наблюдая за новичком из-под нависших бровей краешком всевидящего ока.

Провожающие не расходятся: и старшие по званию, и рядовые, и без всяких званий торчат вдоль палубы, не сводят со старика глаз. А он в это время уже стоит с другом возле красной тумбы автомата, из которого за копейку Вoзжнo напиться воды. Долго роются оба в карманах. Наконец Ягнич нашел нужные монетки, нацедил сначала механику, потом наполнил и себе стакан, приник к речной, автоматной - пьет. Стакан хрустально сверкает в руке, дробится, преломляется в лучах сухое ореховое лицо Ягнича. С "Ориона" ему машут, шлют последние приветы, даже капитан, забыв о своем положении, почти с мальчишечьим энтузиазмом восклицает:

- "Орион" вас не забудет!

Только теперь лицо Ягнича вдруг расплылось - не то в улыбке, не то в судорожной гримасе горечи, изо всех сил сдерживаемых рыданий. Отсюда, с палубы, этого не поймешь, не различишь, потому что человеческая улыбка и горькая гримаса боли, они чем-то вроде сродни друг другу, они вроде сестер - с разными только характерами...

Прощальный взгляд Ягпича обнимал судно и взволнованных людей на нем. Вот они - проводы. Не пышностью, не речами волнуют тебя, не парадным построением экипажа... Высыпали, понависли и не расходятся. Вот она, твоя семья, твой "Орион", может, видишь ты их в последний раз. Ребята будто осиротели, и самое судно, еще не прибранное, какое-то голое, имеет сейчас неказистый, даже чуточку жалкий вид. Не окрыленное парусами, оно всегда как бы уменьшается в размере, а сейчас его будто сплющили, будто даже больно ему оттого, что затиснуто оно меж многотоннажных океанских великанов. Неприметное суденышко прилепилось к причалу, даже не верится, что это тот самый гордый "Орион", сокол морей, которым любуются на всех широтах, когда он величаво летит среди просторов и паруса его, наполненные ветром, гудят, поют, охваченные все - от носа и до кормы - облаком сверкающей водяной пыли!.. А сейчас вместо такого красавца стоит суденышко без мачт, без парусов, сиротски притихшее в рабочей наготе, какое-то пришибленное, но для Ягнича в таком виде оно еще дороже. Лишь на заводе и увидишь его таким, оголенным до самых основ, когда только в очертаниях сохраняет оно свои первобытные формы, те, что созданы для полета, что изгибаются в идеальной плавности, текут, словно упругое тело дельфина...