Максим Горький - Леонид Андреев

Однажды я рассказывал ему о женщине, которая до такой степени гордилась своей "честной" жизнью, так была озабочена убедить всех и каждого в своей неприступности, что все окружающие ее, издыхая от тоски, или стремглав бежали прочь от сего образца добродетели, или же ненавидели ее до судорог.

Андреев слушал, смеялся и вдруг сказал:

- Я - женщина честная, мне ни к чему ногти чистить - так?

Этими словами он почти совершенно точно определил характер и даже привычки человека, о котором я говорил, - женщина была небрежна к себе. Я сказал ему это, он очень обрадовался и детски искренно стал хвастаться:

- Я, брат, иногда сам удивляюсь, до чего ловко и метко умею двумя, гремя словами поймать самое существо факта или характера.

И произнес длинную речь в похвалу себе. Но - умница - понял, что это немножко смешно, и кончил свою тираду юмористическим шаржем.

- Со временем я так разовью мои гениальные способности, что буду одним словом определять смысл целой жизни человека, нации, эпохи...

Но все-таки критическое отношение к самому себе у него было развито не особенно сильно, это порою весьма портило и сто работу, и жизнь.

Леонид Николаевич странно и мучительно резко для себя раскалывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру - "Осанна!" и провозглашать ему - "Анафема!"

Это не было внешним противоречием между основами характера и навыками или требованиями профессии, - нет, в обоих случаях он чувствовал одинаково искренно. И чем более громко он возглашал: "Осанна!" - тем более сильным эхом раздавалось - "Анафема!"

Он говорил:

- Ненавижу субъектов, которые не ходят по солнечной стороне улицы из боязни, что у них загорит лицо или выцветет пиджак, - ненавижу всех, кто из побуждений догматических препятствует свободной, капризной игре своего внутреннего "я".

Однажды он написал довольно едкий фельетон о людях теневой стороны, а вслед за этим - по поводу смерти Эмиля Золя от угара - хорошо полемизировал с интеллигентски-варварским аскетизмом, довольно обычным в ту пору. Но, беседуя со мною по поводу этой полемики, неожиданно заявил:

- А все-таки, знаешь, собеседник-то мой более последователен, чем я писатель должен жить как бездомный бродяга. Яхта Мопассана - нелепость!

Он - не шутил. Мы поспорили, я утверждал: чем разнообразнее потребности человека, чем более жаден он к радостям жизни, хотя бы и маленьким, - тем быстрей развивается культура тела и духа. Он возражал: нет, прав Толстой, культура - мусор, она только искажает свободный рост души.

- Привязанность к вещам, - говорил он, - это фетишизм дикарей, идолопоклонство. Не сотвори себе кумира, иначе ты погас, - вот истина! Сегодня сделай книгу, завтра - машину, вчера ты сделал сапог и уже забыл о нем. Нам нужно учиться забывать.

А я говорил: необходимо помнить, что каждая вещь - воплощение духа человеческого, и часто внутренняя ценность вещи значительнее человека.

- Это поклонение мертвой материи, - кричал он.

- В ней воплощена бессмертная мысль.

- Что такое мысль? Она двулична и отвратительна своим бессилием...

Спорили мы все чаще, все напряженнее. Наиболее острым пунктом наших разногласий было отношение к мысли.

Я чувствую себя живущим в атмосфере мысли и, видя, как много создано ею великого и величественного, - верю, что ее бессилие - временно. Может быть, я романтизирую и преувеличиваю творческую силу мысли, но это так естественно в России, где нет духовного синтеза, в стране язычески чувственной.

Леонид воспринимал мысль как "злую шутку дьявола над человеком"; она казалась ему лживой и враждебной. Увлекая человека к пропастям необъяснимых тайн, она обманывает его, оставляя в мучительном и бессильном одиночестве пред тайнами, а сама - гаснет.

Столь же непримиримо расходились мы во взгляде на человека, источник мысли, горнило ее. Для меня человек всегда победитель, даже и смертельно раненный, умирающий. Прекрасно его стремление к самопознанию и познанию природы, и, хотя жизнь его мучительна, - он все более расширяет пределы ее, создавая мыслью своей мудрую науку, чудесное искусство. Я чувствовал, что искренно и действительно люблю человека - и того, который сейчас живет и действует рядом со мною, и того, умного, доброго, сильного, который явится когда-то в будущем. Андрееву человек представлялся духовно нищим; сплетенный из непримиримых противоречий инстинкта и интеллекта, он навсегда лишен возможности достичь какой-либо внутренней гармонии. Все дела его "суета сует", тлен и самообман. А главное, он - раб смерти и всю жизнь ходит на цепи ее.