Максим Горький: Лето

- В деревне не очень любят книги.

- Не все, - мол, - не любят.

Она значительно и как бы намекая ворчит:

- Вот газет мужики не боятся, а книги - считают опасными.

Тогда я спрашиваю её прямо:

- Разве говорят что-нибудь про мои книги?

- Не слыхала, - отвечает. - Ну, уходи - я примусь.

И наклонилась над ведром. А когда я вышел в сенцы, говорит:

- Всё-таки, которые лишние - не держать бы дома-то.

Обернулся я, встал в двери - странно мне. Согнувшись, она уже плещет водой и скользит по мокрому полу, сверкая белыми икрами. Смущённо отошёл прочь, и с того дня легла она мне на душу.

Уж доведу до конца эту историйку, перескочив через многие события дней. Вскоре после сего разговора гулял я в праздник по лесу, готовясь к очередной беседе с товарищами, вышел на поляну и вижу: сидит она под деревом, шьёт что-то, а тут же её корова с телёнком пасётся - недавно отелилась, и Варвара ещё не пускала её в стадо.

День жаркий, поляна до краёв солнцем налита, в густой траве дремлют пахучие цветы, и всё вокруг - как светлый сон. И она, в тени, тоже как большой цветок - кофта красная, юбка синяя, и тёмные брови на смуглом лице. Смотрит на меня и ласково улыбается, сощурив зеленоватые глаза.

- Гуляешь? - спрашивает.

- Да, - мол.

- По годам-то тебе, - говорит, посмеиваясь, - с женой давно пора бы гулять, а ты всё с книгами. Это о чём книга?

- О крестьянстве. Так и называется: "Крестьяне на Руси".

- Ишь, - говорит, - сколько написано!

Неловок я с женщинами, хоть и солдат и в городе жил, а нет у меня лёгкости в обращении с ними - может быть, это потому, что до той поры самой близкой и дорогой мне женщиной была мать моя.

Стою я против Варвары, а она, глядя на меня снизу вверх, спрашивает:

- А колдунских книг нет у тебя?

- Это о чём?

- О чём! О колдовстве! Как приворотные зелья варить.

- На что тебе, - говорю, - зелья эти? Вон ты какая хорошая!

Почему-то грустно мне и неловко перед ней, а она - смеётся тихонько.

- Разве хороша?

- Приворожишь и без колдовства.

- Да ну?

- Будто не знаешь?

- Ей-богу, не пробовала!

- Оттого, что нужды нет, сами парни льнут.

Весело и тихо смеётся.

- Видно, оттого! - говорит.

В лесу человек упрощается: всё вокруг него просто, всё живёт открыто и цветы, и птицы, и разное дерево.

Спрашиваю:

- Скучно тебе без мужа-то?

- А ещё бы!

Прищурила глаза. Взгляд у неё острый, щекочет он мне губы и манит сесть рядом с нею. Сел.

Она меня толкнула плечом и тихонько, ласково спрашивает:

- Али поцеловать меня захотелось?

Вздрогнул я.

- Да, - говорю.

- Так ты бы, - говорит, - поцеловал!

А потом, лёжа у меня на коленях, смотрит она в лицо мне и мило говорит:

- По душе ты мне, Егор Петрович!

- Спасибо, мол, Варя!

- Смотрю я на тебя: такой ты простой со всеми и такой скромный, будто и не мужчина. Хороший, видно, ты человек!

Смущают меня её похвалы, а приятно слышать их.

- Не очень я красив, - говорю, гладя её голову.

- Это ничего! - отвечает. - Красоту даёт любовь. Опять же сказано: красна птица перьем, человек ученьем.

Всё больше нравится мне она в речах её, и так хорошо на душе у меня, словно с покойной матерью встретился.

Встали, вышли на солнышко, ходим плечо с плечом, смотрит на нас корова круглым глазом и ласково мычит, кланяются золотые метёлки зверобоя, пряным запахом дышит буквица и любимая пчёлами синь. Поют весёлые птицы, гудят невидимые струны, сочный воздух леса весь дрожит, полон ласковой музыки, и небо над нами - синий, звучный колокол из хрусталя и серебра.

С того дня мы и зажили потихоньку в крепкой дружбе и горячей любви.

Сначала я думал, что она не серьёзно затеяла это, а так, ради удовольствия, но вижу - чем дальше, тем более внимательна она ко мне, а однажды, ласкаясь, говорит:

- До тебя я людей-то словно половинками видела, право! А теперь всё круглее стало.

- Ну, - говорю, - я рад этому. Больше видишь - больше любишь.

Смеётся.

- Тебя?

- Всё житьё.

- То-то!

А в другой раз, озабоченная, молвила:

- По округе пошли про тебя слушки разные, пожалуй - вредные тебе. Полола я огород на скорняковской мельнице, был там Астахов, и говорили они со Скорняковым и Якимом-арендатором, что ты молодых парней не добру учишь, запрещёнными книгами смущаешь и что надо бы обыск сделать у тебя.

- Вот как!

- Да.

- А тебе боязно за меня?

- Ещё бы! Теперь вон какое время - то и дело в тюрьму таскают людей.

- С этим покуда ничего не поделаешь. Будут таскать.

Она вздохнула и, помолчав, предлагает: