Максим Горький: Отшельник

Что-то зашумело в кустах за его спиной.

- П-ш! - старик потряс рукою ветвь калины. - Ежишко тут живёт, намедни ногу я наколол об него, иду мыться к ручью, а его в траве не видно, прямо в палец всадил себе колючку.

Он, улыбаясь, посмотрел в кусты и весь взметнулся, продолжая:

- Да, дружба! Так, вот, значит, и обидели меня, да - ведь как! Была у меня дочь Таша - Татьяна. Ну, хвастать не буду, в одном слове скажу: всему свету радость - вот какая дочь! Звезда! Наряжал я её, выйдет на улицу в праздник - божья красота! Походка ли, стан ли, глаза, - учитель наш Кузьмин - Сундук по прозвищу, неуклюж парень родился, так он её неведомым именем называл, а выпивши - до слёз доходил, всё упрашивал, чтоб я её берёг. Я берёг. А был я удачлив, - этого у нас не любят, - зависть была ко мне, и пустили слушок, будто я изнасилил дочь - живу с ней.

Тревожно заёрзал по траве, снял с куста рубаху, надел её и тщательно застегнул ворот. Его лицо болезненно искривилось, он плотно сжал губы, и реденькие щетинки седых его бровей опустились на обнажённые глаза. Вечерело. Становилось свежо. Где-то бил перепел:

- Подь-полоть...

Старик смотрел вниз, в овраг.

- Вот, значит, и пошло дымом дымить. Кузьмин, поп, писарь, кое-которые мужики, а особливо бабы зазвонили языками, забили во все бубны: катай-валяй, человек ошибся. Это праздничек нам, - человека травить, это мы любим. Таша плачет - на улицу выйти нельзя, мальчишки дразнят. Все рады забава. Я говорю: уйдём, Таша...

- А жена?

- Жена? - удивлённо переспросил старик. - Так она же померла! Ночью, в одночасье, охнула да и померла. Как же! Она - задолго до этого, Таше тринадцатый шёл... Она была супротивна мне, нехорошая баба, неверная.

- Ты ведь хвалил её, - напомнил я. Это его не смутило; почесав шею, он приподнял ладонью бородку вверх и, глядя на неё, спокойно сказал:

- Так что, что хвалил? Всякий человек не всю жизнь плох, иной раз и плохой похвалы достоин. Человек - не камень, а и камень от времени меняется. Однако ты не подумай чего, - она своей смертью померла. Это от сердца она, - думать надо, - сердце у ней захлёбывалось; бывало, ночью играешь с ней, а она вдруг и обомлет, - вроде мёртвая бывала. Даже страшно!

Его мягкий сиповатый голосок звучал певуче, неутомимо и родственно сливался в тёплом воздухе вечера с запахом трав, вздохами ветра, шелестом листвы, тихим плеском ручья по камням. Замолчи он - и ночь будет не полна, не так красива и мила душе. Говорил Савёл удивительно легко, не затрудняясь поиском слов, одевая мысли любовно, как девочка куклы. Я уже немало слышал русских краснобаев, людей, которые, опьяняясь цветистым словом, часто почти всегда - теряют тонкую нить правды в хитром сплетении речи. Но этот плёл свой рассказ так убедительно просто, с такой ясной искренностью, что я боялся перебивать его речь вопросами. Следя за игрой слов, я видел старика обладателем живых самоцветов, способных магической силою своей прикрыть грязную и преступную ложь, я знал это и всё-таки поддавался колдовству его речи.

- Началось, дружба милая, это самое дело: доктора призвали; осмотрел он, бесстыжие глаза, всю Ташу подробно, а был с ним ещё один хлюст, лысоватый такой, с золотыми пуговками, следователь, что ли, - спрашивает: кто, когда? Она молчит, ей стыдно. Заарестовали меня, отвезли в губернию, в острог. Сижу. Лысый, это, говорит мне: сознайся, и будет тебе за то лёгкая казнь! Я ему добродушно предлагаю: "Отпусти меня, твоё высокородие, в Киев, ко святым мощам, грехи замолить". - "Вот, говорит, и хорошо, сознался ты!" Поймал, значит, меня, лысый кот! А я ни в чём ему и не сознавался, просто так от скуки слово бросил. Скушно было мне, непривышно в остроге-то, кругом воры, человекоубийцы и всякий дрянной народ, к тому же думается: "А что с Ташей сделают?" Больше года тянули канитель эту, потом начали судить. Гляжу - Таша тоже пришла, - в рукавичках, сапожки на ней, необыкновенно всё! Платьице голубое вроде облака, - душа насквозь светится. Весь этот суд на неё смотрит и весь народ, и знаешь, дружба, как сон всё это! А рядом с Ташей госпожа Анцыферова, помещица наша, щука-баба, хитрейшего ума. "Ох, думаю, эта меня загрызёт, эта меня съест до костей!"

Он засмеялся как-то особенно добродушно.

- Сын у ней Матвей Алексеич, - я его за дурачка принимал, - скушное дитё! Белый весь, без кровинки, в очках ходил, волосы поповские, бородёнка - насмех, и всё он песни да сказки в книжечку записывал. Добряга, чего ни попроси - даёт! Ну, мужики этим пользовались: тот - косу дай, этот - дров, третий - хлеба, берут - кому чего надо, не надо. Я ему говорю: "Что ты, Алексеич, раздаёшь всё? Отцы, деды твои копили, наживали, шкуру драли с людей, не боясь греха, а ты раздаёшь без оправдания. Али тебе не жалко трудов человеческих?" - "Так, говорит, надо!" Не больно умён был, ну всё-таки тихой души парень. Потом его губернатор в Китай сослал, нагрубил он губернатору, а тот его - в Китай.