Петр Краснов - Выпашь

— Это Консьержери. Старая тюрьма. Сто тридцать пять лет тому назад здесь неистовствовала Парижская чрезвычайка. Здесь грубые палачи издевались над прекрасной королевой Mарией-Антуанеттой, здесь ей остригли волосы и отсюда ее повезли на казнь — на площадь Согласия. Ты видишь, и теперь сто с лишним лет спустя кровь ее проступает на окнах и красными огнями горит на них. Если быть суеверным, есть отчего призадуматься. Но теперь суеверных людей нет, теперь все материалисты, и каждый уличный мальчишка знает, что это отражаются красные огни вывесок театра Сарры Бернар. Шутовские огни падают на окна, видавшие величие предсмертного горя и невинной крови.

Они обогнули Шатлэ и по набережной поехали на площадь Согласия. Там, под оградой сада Тюильри, Долле приказал шоферу остановить машину и вышел из кареты вместе с Петриком.

Дождь перестал, но небо было в черных тучах. По-зимнему хмурилось оно. В сыром сумраке били фонтаны. Их струи, освещенные огнями, сверкали и играли. Против них, у въезда на Елисейские поля, статуи Mаrlу, — белые всадники, укрощающие белых лошадей, казались маленькими и были ярко освещены. Громадная площадь, отделявшая их от Долле и Петрика, казалась безкрайней. Гирлянды огней провешивали путь авеню и исчезали в туманах безконечной дали. Чуть намечались голые деревья скверов. Дома за ними не были видны. И только вдали горели и сверкали безчисленные вывески реклам.

Был тот час, когда весь Париж спешил по театрам, кинематографам и лекциям.

Безчисленные такси мелькали белыми и красными огоньками. Одни стремились вверх по авеню, другие спускались, и на площади, казалось, они крутились в затейливой сарабанде и играли, точно стеклышки калейдоскопа. Их гудки сливались в мелодию города. Фасад ограды Тюильрийского сада был освещен гирляндами фонариков.

Большие фонари окружали статуи городов и вся эта огненная игра отражалась в мокром асфальте, как в воде, змеилась и лучилась. Толпы людей выходили из недр подземной дороги и черными потоками ползли по блестящим тротуарам. Вправо величаво вздымались громадные постройки морского министерства, дальше шли банки, отели, все богатство и роскошь капиталистического Парижа. Широкою, огнями опоясанною лентою уходила между ними ruе Rоуаlе. Влево, за мостом, чуть намечалась в ночном тумане строгая классическая постройка Палаты Депутатов и еще левее над крышей высокого дома кровавыми огнями горела вывеска: "Саnnеs".

Долле показал Петрику на эту точно в воздухе, в небе, висящую вывеску и сказал:

— Не о тех, конечно, Каннах, говорит эта вывеска, о которых мне хочется тебе напомнить. Она говорит о Каннах, веселых и радостных своими казино и карнавалами, лежащих на берегу лазурного моря. Я же, глядя на эту вывеску, вспоминаю те Канны, где лег на поле битвы в древней Апулии цвет Римского войска и где Ганнибал Карфагенский разбил наголову консула Павла Эмилия… Дела давно минувших дней, а вспомнить не мешает. Победа и поражение сменяют друг друга, и после великого несчастия не перестают твердить Катоны: "Прежде всего, я полагаю, должно разрушить Карфаген"… И Карфаген был разрушен и сейчас лежит грудою развалин…

Тогда как Рим…

Да, в эти минуты Долле казался Петрику сумасшедшим. Он, и правда, точно заговаривался — и нервен был ужасно. Все поглядывал на часы, для чего подходил к фонарю.

— Посмотри, Петрик, на эту зловещую пляску такси на площади… Посмотри на людскую суету возле фонтанов. Фонтаны бьют водою. Ее накопилось от дождей слишком много в водопроводах — и вот ее пустили. Приглядись, милый, водою ли бьют эти фонтаны?.. Не кровью ли? Не проступает ли это на этой страшной площади кровь короля и королевы, кровь тысяч и тысяч людей, здесь казненных. Земля не приняла этой крови и вот бьет фонтанами… Петрик, тебе не страшно этого богатства, этой сытости, этой вакханалии электричества, что заревом стоит над всем Парижем, над всеми большими городами Европы и Америки. Тебе не страшно сознавать, что в эти самые часы, у нас на Родине — сплошной мрак, голод и рабство. Там люди умирают от голода… Там стаи голодных волков носятся по лесам и пожирают трупы крестьян, которых не успевают хоронить… Тебе не страшно такого неравенства? А что, если это — уже прошедшие Канны?.. И… "Прежде всего, я полагаю, советская республика и коммунизм должны быть разрушены".. Твердить, твердить и твердить…

— Твердят немало, да толку что. Никто не слушает, и русского горя никто не понимает, — тихо сказал Петрик.