Максим Горький - В ущелье

Спит земля, и всё ближе к ней опускаются звёзды.

В полусонном безделье медленно протёк день, влажная теплынь, звон реки, пьяные запахи леса и цветов отравили нас ленью; с утра до вечера мы бесцельно шлялись по ущелью, почти не разговаривая друг с другом; ничего не хотелось и не думалось ни о чём.

Вечером, на закате солнца, когда пили чай у костра, солдат сказал:

- Вот бы на том свете эдакая жизнь, - тихо, смирно, и никаких делов! Таешь вроде как масло, и ниоткуда тебе - ни обиды, ни беспокойства.

Осторожно вынув трубку, он добавил, вздыхая:

- Н-да, кабы на том свете эдак-то, я бы очень бога умолял: "Прими, господи, душеньку мою поскорей!"

- На тебе, боже, что мне не гоже, - задумчиво перебил его речь Василий. - А я бы вот не сумел так жить, - день, два, ну, ничего, можно, а долго - нельзя...

- Работал ты мало, - сказал солдат сквозь зубы.

Всё было как и вчера об эту пору: так же славно заливал ущелье сизоватый туман, сверкали в красном блеске солнца серебряные зубья гор, сонно покачивал мягкими вершинами лиственниц густо-тёмный лес на горе; таяли, во мгле, камни, рождая тени, пела свою песню сваха-река.

И так же не торопясь, тяжело, точно кабаны, возились около барака большие, гладкие плотники.

Не однажды - то один, то другой - мы пытались познакомиться с ними, потолковать у безделья, но они отвечали нам неохотно, односложно, и каждый раз, когда затевался разговор, белый старичок ласково покрикивал своим:

- Эй, Павлуша-брат, поторапливайся, гляди!

Он заметнее других показывает, что не хочет знакомиться с нами; неустанно, однообразно, точно споря с рекою, он тихонько мурлыкал свои благочестивые песни, а иногда, поднимая гнусавый голос высоко и требовательно, пел их громко, наянливо, целый день они текли мутным ручейком, наводя тоску. И с утра до вечера, бережно переставляя с камня на камень свои тонкие ноги, он ходил около работы, описывая один и тот же круг, словно желал протоптать тропу, которая ещё более заметно отделила бы нас от плотников.

С ним не хотелось говорить, его застывшие глаза холодно отталкивали ещё издали. Однажды я подошёл совсем близко к нему, но он, спрятав руки за спину, попятился назад и спросил негромко, строго:

- Ну, что?

И у меня пропала охота узнать - какие это песни поёт он?

Солдат, обиженно следя за ним, ругался:

- Колдун. Снохач. Деньжищ, поди-ка, у него, благочестивца, накоплено...

И сейчас, раскуривая трубку, он, скосив пустой глаз в сторону плотников, сердито ворчал:

- Ведь какими благородиями держатся, сукины сыны, гляди-ко ты!

- Это у нас всегда так, - сказал Василий, тоже сердито, - чуть только человек сыт немножко - сейчас нос кверху - барин!

- Что ты всё говоришь - в нас, да в нас!

- Ну, в русских...

- Того лучше! А ты - немец, татарин?

- Не татарин, а - недостатки вижу...

Они уже не первый раз за день начинали этот спор, он, видимо, надоел им, и теперь оба говорили лениво, без сердца.

- Недостатки, назад пятки, - попыхивая дымом, мямлил солдат. - Неладно ты говоришь, брат! Это - измена, твои слова...

- Кому?

- Русским...

- Ещё что скажешь?

Новый звук долетел в ущелье, где-то в степи ударили в небольшой колокол: суббота была, звали ко всенощной. Солдат вынул трубку изо рта, замер, прислушался, а когда колокол крикнул третий раз - он, сняв картуз, истово перекрестился, говоря:

- Церквей здесь маловато...

И тотчас, взглянув через реку, сказал, словно завидуя:

- Ишь ты, дьяволы, не крестятся, сехта окаянная... серба!

Василий покосился на него, шевеля усами, разгладил их левою рукой, взглянул вдоль ущелья, в небо, и опустил голову.

- Нет, - тихо заговорил он, - я ни в каком месте не могу долго жить, всё мерещится, что лучше есть. У меня в сердце птица поёт - иди, иди!

- Это во всяком поёт, - угрюмо отозвался солдат.

Поочередно глядя на нас, Василий негромко засмеялся:

- Во всяком? А ведь это неладно! Ведь это значит - бездельники мы и норовим на готовое. Сами-то, значит, ничего того лучше, что есть, не можем сделать, а - подай нам!

Он смеялся, но глаза у него были грустные, и пальцы правой руки, лёжа на колене, шевелились судорожно, точно ловя что-то невидимое.

Солдат нахмурился, замычал; мне стало тревожно и жалко Василия, а он встал и, тихонько насвистывая, пошёл берегом вниз по течению реки.

- Голова у него - дурная! - подмигивая вслед ему, забормотал солдат. Прямо - не в порядке голова, я это сразу увидал. Слова эти его против России - к чему они? Про Россию, брат, нельзя говорить что хочешь, от своего ума. Кто её знает, что есть Россия? Каждая губерния - своя душа. Это никому не известно, которая божья матерь ближе богу - Смоленская али Казанская...