Максим Горький: Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

- Ну - куда, куда ты пойдешь? - говорила Анфимьевна, почему-то басом, но Любаша, стукнув по столу кулачком, похожим на булку "розан", крикнула на нее:

- Вы ничего не понимаете! Вы... рыба! За Алексеем Гогиным гнались какие-то... стреляли...

Анфимьевна увела Любашу, Варвара снова зашептала мужу:

- Ты иди, уговори Лютова, он человек с положением, а у нас - нет, благодарю!

Самгин пошел одеваться, не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с мыслями. Он чувствовал себя ошеломленным, обманутым и не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.

"Надобно защищаться. Будет восстание, - выйдя на улицу, мысленно повторял он крики Любаши. - Идиотка".

Но, обругав Сомову, подумал, что эти узкие, кривые улицы должны быть удобны для баррикад. И вслед за этим неприятно вспомнилось, как 8 октября рабочие осматривали город глазами чужих людей, а затем вдруг почувствовал, что огромный, хаотический город этот - чужой и ему - не та Москва, какою она была за несколько часов до этого часа. На нее обрушилась холодная темнота и, затискав людей в домики, в дома, погасила все огни на улицах, в окнах. Лишь очень редко, за плюшевыми наростами инея на стеклах окон, нищенски жалобно мерцали желтые пятна. Во тьме играла, сеялась остренькая, колючая пыль. Город стал не реален, как не реально все во тьме, кроме самой тьмы.

И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, уже раза два Самгин заметил, что, свернув за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды:

- Господа, - неужели это серьезно? - И крикнул: - Да бросьте папиросу!

Вздрогнув, Самгин подумал, что Москва в эту ночь страшнее Петербурга, каким тот был ночью на 10 января. Он стал напряженно вслушиваться, ожидая поймать памятные щелчки ружейных выстрелов. Но слух ловил какие-то удары, точно хлопали ворота или Двери, ловил вдали непонятное потрескивание, - так трещит дерево, разрываемое морозом. Иногда казалось, что ходят по железной крыше, иногда что-то скрипело и падало, как будто вдруг обрушился забор. Плутая в петлях улиц и переулков, во тьме, которая шелушилась все обильнее, Самгин подумал, что видеть Лютова будет очень неприятно, и окончательно решил: санитарные пункты - детская выдумка.

"В сущности, я необдуманно вышел из дома, - размышлял он, замедлив шаги. - Эта стрельба, наверное, - недоразумение".

Но он, вспомнив, что ему хотелось думать о преступлении 9 января тоже как о недоразумении, оттолкнул догадки о происшедшем сегодня и решил возвратиться домой. Алина, конечно, знает, идти к ней нет смысла. Туробоев так и должен был кончить. В сущности, он авантюрист. Такие кончают самоубийством или тюрьмой за уголовщину. Обломок разрушенного сословия. Возможно, что Алина все еще любит его. Кто-то сказал, что женщина всю жизнь любит первого мужчину, но - памятью, а не плотью. Он повернул за угол в переулок; через несколько шагов его окликнули:

- Кто идет?

Перед ним встал высокий человек, зажег спичку и, осветив его лицо, строго спросил:

- Живете в этом переулке?

- Нет.

- Здесь проход закрыт.

Самгин не спросил - почему. В глубине переулка, покрякивая и негромко переговариваясь, возились люди, тащили по земле что-то тяжелое.

"Конечно, студенты. Мальчишки", - подумал он, натужно усмехаясь и быстро шагая прочь от человека в длинном пальто и в сибирской папахе на голове. Холодная темнота, сжимая тело, вызывала вялость, сонливость. Одолевали мелкие мысли, - мозг тоже как будто шелушился ими. Самгин невольно подумал, что почти всегда в дни крупных событий он отдавался во власть именно маленьких мыслей, во власть деталей; они кружились над основным впечатлением, точно искры над пеплом костра.

"Это - свойство художника, - подумал он, приподняв воротник пальто, засунул руки глубоко в карманы и пошел тише. - Художники, наверное, думают так в своих поисках наиболее характерного в главном. А возможно, что это своеобразное выражение чувства самозащиты от разрушительных ударов бессмыслицы".

Он повернул за угол, в свою улицу, и почти наткнулся на небольшую группу людей. Они стеснились между двумя палисадниками, и один из них говорил, негромко, быстро: