Апполон Григорьев - Человек будущего

- Браво! Браво! молодой человек: хорошо переводишь, славно переводишь, - сказал юноше какой-то толстый господин в широком пальто, с картузом под мышкою. - Молодец, ей-богу, молодец! Тиснем статью, тиснем, - продолжал он, дружески ударяя по плечу молодого человека.

Лицо приятеля Виталина сморщилось сардонически. Юноша был, казалось, между Сциллою и Харибдою. Может быть, он рассыпался бы в другой раз в вежливостях перед толстым господином, но теперь он как-то принужденно поблагодарил его. Господин отошел, не слишком, кажется, довольный.

- Вы пожинаете лавры, - заметил сухо и сардонически приятель Виталина.

- Помилуйте, такие пустяки, - отвечал юноша робко, но с маленьким самодовольствием, ожидая, казалось, возражения на слово "пустяки".

Но его собеседник неумолимо начал прерванный разговор о Гизо.

Юноша говорил заметно неохотно; но скоро офицер с рыжими усами подскочил к нему с какою-то самодельно-французскою фразою и, увлекши к буфету, начал что-то говорить ему, показывая пальцем на Виталина.

Потом послышалось слово "магарычи", и вслед за этим почти юноша потребовал бутылку шампанского.

- Что он говорил с тобой? - спросил Виталин у своего приятеля, ходя взад и вперед по кофейной.

- Ничего; добивался, кажется, чтоб я похвалил его перевод. Глуп страшно.

- Что же ты, будешь хвалить?

- Вопрос еще, буду ли я писать? - отвечал приятель Виталина рассеянно.

- Разумеется, будешь.

- Что писать, о чем писать? Во-первых, я не понимаю сюжета пиесы.

- Я его расскажу тебе после.

- Ну хорошо.

Они оба ушли в кресла.

Второй акт драмы был торжеством дебютантки. Она играла в нем сумасшедшую от любви и этой избитой роли умела сообщить много своего и в особенности много женственного, чего почти не бывает в наших актрисах, хотя они и женщины, кажется.

Особенных происшествий не было, кроме того, что некоторые львы осипли от крика в продолжение представления и, когда после окончания драмы хотели было закричать "Склонскую", рты их, вместо членораздельных звуков, издали какое-то мычанье.

Виталин и его приятель вышли почти из первых.

Ночь была светлая и лунная, но чрезвычайно холодная. Они оба шли долго по Невскому проспекту, не говоря ни слова и на каждом шагу почти приподнимая воротники своих пальто, хотя поднять их больше, чем они поднимались обыкновенно, было вовсе невозможно.

- Послушай, Искорский, - начал наконец Виталин, - ты должен, непременно должен писать статью.

- Буду... да что уж только за статья будет, бог ведает, - отвечал тот.

- Да неужели ты настолько не владеешь собою, чтобы предаться предмету душой и телом, и верь, что во всяком, как бы он пошл и пуст ни казался, можно найти всегда глубокую сторону. Ты сам это знаешь. А главное-то - это нужно.

- Ох, знаю, братец, что нужно, - отвечал Искорский с чувством какого-то болезненного страдания. - Завтра у меня ни чаю, ни свечи.

- Ночуй у меня - будет и то и другое.

- Нет уж, как-нибудь... Но что писать, что писать? - почти с отчаянием говорил Искорский.

- Послушай, начать с того, что как ни плоха эта драма, а все-таки в ней есть содержание, все-таки интересы-то в ней не вертятся на обыкновенной пошленькой любви. Уж и то, что ее интерес на собственности, на имении. Развивай эту мысль - вот тебе и все. Разумеется, тут нового ничего не будет, но для нашей публики и это ново. Повторю опять мое любимое слово, публика милое дитя, ей надобно вдалбливать отвращение к известным нелепостям, ей надо оправдать ее эгоистические потребности, потому что иначе идеалисты будут вечно ее жать, сами перед собою притворствовать.

- Мне ли и тебе ли бороться! - отвечал Искорский.

- Борьбу на смерть и до смерти, борьбу до последнего истощения сил должны мы вести все, все, как бы мы ни были больны, - возразил Виталин, потому что, право, о самих себе, - добавил он грустно, - не стоит заботиться.

- Так, так, все так, но где же силы бороться? Да и можно ли опять, скажу я, писать что-нибудь, - отвечал мрачно Искорский, - когда запираешь дверь на крючок и вздрагиваешь при каждом стуке за дверью, потому что грозит какое-нибудь малочестное посещение кредитора, который, может быть, представил уже и кормовые деньги. {8}

Они оба замолчали.

- Пиши о дебютантке, - начал опять Виталин, - не потому, мой милый, чтобы это до меня касалось, - я знаю, впрочем, что это тебе и в голову не придет, - но опять потому, что нашей массе надобно навязывать убеждения.

- Послушай, Виталин, - сказал, приостановясь немного, Искорский, - что я буду о ней писать. Для меня все это китайская грамота; к театру у меня сочувствия вовсе нет, к игре актеров еще менее.