Алексей Толстой - Восемнадцатый год

– Тебе, отец, не воевать, на печку пора, шептунов пускать.

– Это верно, – сказал мужик, – что на печку. Нет, солдат, нынче на печи не поспишь. Спать не дадут. Ино кормиться надо.

– Разбоем?

– Ну, ты скажешь…

– А зачем тебе пулемет?

– Как тебе сказать? – Мужик закрутил нос, корявой рукой разворочал шерсть на лице, и все это затем, чтобы скрыть блеск глаз, – так они у него лукаво засмеялись. – Сынишка у меня с войны вернулся. Съезди да съезди, говорит, на станцию, приценись к пулеметику. Пуда за четыре пшенички я бы взял. А?

– Кулачье, – сказал солдат и засмеялся, – черти гладкие! А сколько у тебя лошадей, папаша?

– Восемь бог дал. А из вещей каких или оружия ничего для продажи нет? – Он еще раз оглянул сидящих в купе и – вдруг и улыбка пропала, и глаза погасли – отвернулся, будто это не люди были в купе, а дерьмо, и пошел по грязи, по перрону, помахивая кнутиком.

– Видели его? – сказал солдат, ясно взглянув на Катю. – Восемь лошадей! А сыновей у него душ двенадцать. Посадит их на коней, и пошли гулять по степи, – добытчики. А сам – на печку, задницей в зерно, добычу копить.

Солдат перевел глаза на Рощина, и вдруг брови его поднялись, лицо просияло.

– Вадим Петрович, вы?

Рощин быстро оглянулся на Катю, но, – делать нечего, – «Здравствуй», – протянул руку; солдат крепко пожал ее, сел рядом. Катя видела, что Рощину не по себе.

– Вот встретились, – сказал он кисло. – Рад видеть тебя в добром здравии, Алексей Иванович… А я, как видишь, – маскарад…

Тогда Катя поняла, что этот солдат был Алексей Красильников, бывший вестовой Рощина. О нем Вадим Петрович не раз рассказывал, считал его великолепным типом умного, даровитого русского мужика. Было странно, что сейчас Рощин так холодно с ним обошелся. Но, видимо, Красильников понял почему. Улыбаясь, закурил. Спросил вполголоса, деловито:

– Супруга ваша?

– Да, женился. Будьте знакомы. Катя, это тот самый мой ангел-хранитель, помнишь – я рассказывал… Повоевали, Алексей Иванович… Ну, что же, поздравляем с похабным миром… Русские орлы, хе-хе… Вот теперь пробираюсь с женой на юг… Поближе к солнышку… (Это «солнышко» прозвучало плохо, Рощин резко поморщился, Красильников и бровью не повел.) Ничего другого не остается… Благодарное отечество наградило нас – штыком в брюхо… (Он дернулся, точно по всему телу его обожгла вошь.) Вне закона – враги народа… Так-то…

– Положение ваше затруднительное! – Красильников качнул головой, прищурясь на окошко. Там за сломанным забором в железнодорожном палисаднике сбивалась толпа. – Положение – как в чужой стране! Я вас понимаю, Вадим Петрович, а другие не поймут. Вы народу нашего не знаете.

– То есть как не знаю?

– А так… И никогда не знали. И вас сроду обманывали.

– Кто обманывал?

– Обманывали мы – солдаты, мужики… Отвернетесь, а мы смеемся. Эх, Вадим Петрович! Беззаветную отвагу, любовь к царю, отечеству – это господа выдумали, а мы долбили по солдатской словесности… Я – мужик. Сейчас за братишком моим еду в Ростов, – он там раненый лежит, офицерской пулей пробита грудь, – возьму его и – назад, в деревню… Может, крестьянствовать будем, может, воевать… Там увидим… А будем воевать по своей охоте, – без барабанного боя, жестоко… Нет, не ездите на юг, Вадим Петрович. Добра там не найдете…

Рощин, глядя на него блестящими глазами, облизнул сухие губы. Красильников все внимательнее всматривался в то, что происходило в палисаднике. А там нарастал злой гул голосов. Несколько человек полезло на деревья – смотреть.

– Я говорю – с народом все равно не справитесь. Вы все равно как иностранцы, буржуи. Это слово сейчас опасное, все равно сказать – конокрады. На что генерал Корнилов вояка, – лично мне Георгиевский крест приколол. А что же, – думал поднять станицы за Учредительное собрание, и получился – пшик: слова не те, а уж он народ знает как будто… И слух такой, что мечется сейчас в кубанских степях, как собака в волчьей стае… А мужики говорят: «Буржуи бесятся, что им воли в Москве не дано…» И уж винтовочки, будьте надежны, на всякий случай вычистили и смазали. Нет, Вадим Петрович, вернитесь с супругой в столицу… Там вам безопаснее будет, чем с мужичьем… Смотрите, что делают… (Он внезапно возвысил голос, нахмурился.) Убьют сейчас его…

В палисаднике, видимо, дело подходило к концу. Двое коренастых солдат крепко, со зверскими лицами, держали хилого человека в разодранной на груди куртке из байкового одеяла. Небритое лицо его с припухшим носом было смертно бледное, струйка крови текла с края дрожащих губ. Блестящими, побелевшими глазами он следил за молодой разъяренной бабой. Она то рвала с головы своей теплый платок, то приседала, тормоша юбки, то кидалась к бледному человеку, схватывала его за взъерошенные дыбом волосы, кричала с каким-то даже упоением: