Алексей Толстой - Хмурое утро

– Пошлость, пошлость и ложь! – снова вслух проговорил Вадим Петрович. – Ну-с, а если дезертировать?

И он стал размышлять об этом, в первый раз за свою жизнь отпустив моральные вожжи, с острым наслаждением открывая в себе залежи подлости и низости… Он даже посмеивался со стиснутыми зубами… Мысли его были как неожиданное творчество, как первый грех…

«Во имя каких таких святынь проколесил ты, голубчик, по жизни на натянутых вожжах? Считал себя порядочным человеком, принадлежал к порядочному обществу, даже ушел из полка в университет, чтобы расширить умственный кругозор… В юности тебе казалось, что ты похож на Андрея Волконского. Нравственный импульс доставлял тебе удовлетворение, и этого было вполне достаточно: ты чувствовал себя чистоплотным. От всего сомнительного и нечистого ты воротил нос, как от помойной ямы. У тебя было всего только три связи с замужними женщинами, и ты порвал с этими бабами на высоте самых утонченных отношений, когда взволнованное любопытство начинало сменяться сочно привычными поцелуями… И вот – общий итог: куда же привела тебя безупречная жизнь с гордо поднятой головой? Пожарище! От человека – одна обгорелая печная труба!»

Подведя такой итог, Вадим Петрович методично начал обдумывать возможности дезертирства. Бежать за границу? Весь мир охвачен войной. Повсюду сыщики ищут подозрительных иностранцев, везут в тюрьмы и там вешают… Во всем мире бодрыми ребятами грузятся транспорты… «Тру-ля-ля, – орут ребята, – поскорее всыплем свиньям немцам и вернемся к веселым подружкам…» В океанах их торпедируют, и веселые ребята барахтаются в ледяной воде вокруг масляного пятна… В Европе колонны молодых людей в защитной одежде, сшитой как на покойников, густыми цепями, в безнадежном отчаянии покорно идут на пулеметы, на бомбометы, на минометы, на огнеметы, – огонь спереди, огонь сзади. Поездка за границу отпадает… Можно пробраться в Одессу, достать липовый паспорт и – в шашлычную – половым… Но кто-нибудь: «Ба, ба, ба, – удивится, – да никак это – Рощин, что же это вы, батенька?» Спекулировать по мелочам или даже – воровать? Нужен запас большой жизнерадостности… Сутенером? Стар… «Ну, хорошо, предположим – просуществую как-нибудь до окончательной победы: социалисты перевешаны, мужичье перепорото, англичане нас простили, с виноватым видом начинаем за Волгой собирать армию – колотить немцев. Оружие роздали, и в один ненастный день солдатье запарывает господ офицеров, героев „ледяного похода“, и сказка начинается сначала. Бедная моя Катя, так и не найденная, где-нибудь на вокзале с выбитыми окнами, среди спящих, бредящих и мертвых, позовет в последний раз: „Вадим, Вадим…“ Итак, есть еще возможность: повеситься, немедленно… Страшно? Нисколько… Противно делать это усилие над собой…»

Руки его были как лед, он затылком чувствовал их холод. Никакого решения он принять не мог. И будто маленькие человечки, бегая по нему, как мухи, растаскивали его волю, его душу… Когда стемнеет, он встанет, наденет штаны, пойдет пешком на вокзал и, наверное, даже папирос купит на дорогу… И будет жить, – такого и шашка не тронет, и пуля не шлепнет, и тифозная вошь не укусит…

За стеной, там, где была дверь, заставленная комодом, уже давно торопливо спорили два сердитых мужских голоса. Один все начинал фразу: «Слушайте, господин Паприкаки, если бы я был бог…» Но другой не давал ему договаривать: «Слушайте, Габель, вы не бог, вы идиот! Надо сойти с ума – за полчаса до выхода газеты покупать акции Крупп Штальверке…» – «Слушайте, я же не бог!» – «Слушайте, Габель, у вас не хватит потрохов, чтобы погасить мои убытки, вы – труп…»

Фразы эти насильно лезли в уши Вадима Петровича. «Вот черт, – подумал он, – хорошо бы выстрелить в дверь…» Затем за другой дверью, ведущей в гостиничный коридор, началась беготня и взволнованные голоса: «Надо же доктора…» – «При чем тут доктор, – он уже коченеет…» – «А что такое, как это случилось?» – «Как случилось, так и случилось, вам-то не все равно…»

Голоса затихли, послышался звон шпор.

– Господин вартовой начальник, простите, пожалуйста, – правда, что он племянник австрийского императора?

– Правда, все правда… Ну-ка, господа, очистите коридор.

И потом, уже у самой двери, – двое заговорили вполголоса:

– Никакое это не самоубийство, его застрелил его же адъютант, большевик.

– То есть как это, – австрийский офицер, и – большевик?

– А вы думали! Они – всюду… Не то что Вена, – Берлин со вчерашнего дня у них в руках…