Анна Аполлоновна - внизу. Там у ней спальня, столовая, гостиная. В гостиной дешевая карельская береза от Мюра - ее выписал покойный Ганс - и окантованные вырезки из журналов. Жизнь у Анны Аполлоновны похожа на окантовки эти - стекло, картон, клей, некуда податься... Утро - сад, позеленевшая скамья, роса, в книжке галантная французская любовь, - сухонькие руки листают пахучие страницы, от тугой зажимки пенснэ болит переносица... Обед рано. Варит его и подает Марьюшка. В столовой темновато, липы просовывают в окна гибкие ветви. Анна Аполлоновна вяло помешивает в тарелке ложкой, ворчит: - Вечно ты, Марьюшка, пересолишь все. Не могу я этого супа есть, вот! Сама ешь... - Ничего не пересолишь, - отвечает Марьюшка: - это вы, сударыня, капризничаете. В жаркое попал длинный седой волос. Анна Аполлоновна тащит его долго, как нитку, голос у нее дрожит по-детски: - А это... а это что? Глаза набухают, около носа показываются слезинки. Марьюшка смущенно отворачивается, но не сдается. - Что это вы на меня придумываете понапрасну, - говорит она: - и вовсе не мой это волос, сами, небось, обронили. Грешно вам, барыня!.. Врать-то. Барыня не слушает, прижимает к лицу салфетку, мелкими шажками бежит в спальню плакать. Марьюшка убирает со стола и громко говорит захлопнутой двери: - Обиделись... Подумаешь, нагрубила! Подумаешь - волос в говядине... А если и волос? С этого не помрешь. На дворе надтреснутый колокол созывает работников. Слышно, как перекликаются и хохочут девки. Листья на липах едва шевелятся. Солнце медленно проходит по комнатам и заворачивает за угол дома. Анна Аполлоновна, наплакавшись досыта, обтирает лицо одеколоном "Джиоконда", пудрит веки, садится к шифоньеру. Безбровое лицо загадочно улыбается с флакона, перо повизгивает по бумаге, роняет кляксы. Милый Алешенька! Твое письмо получила и много плакала. Слезы душат меня и сейчас, когда думаю о тебе, как тебе много приходится страдать. Ради бога ходи почаще в баню и меняй почаще белье, у вас там должно быть и комнату некому прибрать. Неужели ты не можешь командиру пожаловаться? Ведь нельзя же тебе под землею жить, пусть он устроит для тебя другую квартиру... Опять в морщинках, поверх пудры, ползут слезы, Анна Аполлоновна сморкается, смачивает виски... Со двора доносится грохот телеги и злобный торопливый окрик: - Тпррру, стой, стой, прокля... тпррру! Серенький, атласный листик наполовину исписан. Перо, оставляя на нем следы жидких чернил, скрипит дальше: ...Ты, Алешенька, просишь, чтобы денег тебе прислать, а у меня сейчас нету. Говорила вчера Галактиону Дмитриевичу, он обещал устроить, овес продать и теленка одного, пестренький, мне очень нравился, но мне не жалко, только бы ты не сердился на меня. А Галактион Дмитриевич говорит, что деревенские на поденную не ходят, говорят: "пусть сама молотит". Я велела их всех со двора гнать, если придут. Какие они все грубые! Позавчера в церковь ездила к обедне, так баба одна не хотела меня вперед пропустить, на наше место, я чуть в обморок не упала - до того душно было и обидно. Спасибо Парфен Павлыч увидел, провел сквозь толпу... За что я такая несчастная, на старости лет! Тебя, моего дорогого, сколько времени не вижу и все меня обижают, Марьюшка готовит грязно, всюду у ней волосы, на-зло, знает, что я этого терпеть не могу, такая грубиянка... Ветер процеживает сквозь грязный тюль гардин густые сизые сумерки, сумерки заливают спальню... Пора зажигать огонь. 3. ДЕНЬ ИДЕТ - КОНТОРА ПИШЕТ Еще утром послал Галактион Дмитриевич приказчика Никифора за Растоскуевым. В лавке было пусто. Парфен Палч, убирая с прилавка коробки галантереи, калил Тишку: - Бессовестный ты, кривой чорт! Когда тебе говорят, - значит должен ты от лавки не отлучаться до самого утра. Теперь народ какой? Им палец в рот не ложи! Им замок подломать - раз плюнуть... Тебе, стервецу, может и ничего, а хозяин страдает. Тишка молчал - усердно накачивал в ведро керосин. Да что он и мог сказать в оправдание, - если прошлой ночью, вместо караульного сиденья подле лавки, забрался он на огороды - подглядывать через заднее окошко, как раздевается перед сном Парфен Палчева дочка Паня? - Так его! - подбавил жару Никифор, - оны, лодыри, самые дармоеды и есть, - и, закуривая, передал поручение управителя. Парфен Палч хмуро выслушал его, сердито кинул на приполок коробку с пуговицами. - Сходи Прасковью позови, - сказал он, не глядя на Тишку: - А то пока хожу, половину товара упрешь... Сатана одноглазая. Галактион Дмитриевич ждал в конторе, со скуки рисовал по столу.
Читать дальше
