Иван Шмелев - На пеньках (отрывки)

А в городской квартире мне оставили кабинет. Свалены атласы, гравюры, слепки, книги, дрова, коллекции. Многое выменяно на хлеб, табак… Много разворовали, и оно разлетится по белу свету! И уже разлетается. Недавно на Бульварах я увидал мое … украденное, «изъятое» — не помню. Но это — подлинное мое.

Вы слушаете?.. Да, конечно, — все мы теперь задумчивы, все — другие, другие! Все мы — счастливы… Ну, да… Вы помните:

И все мы пьем бессмертье! То есть не все, понятно… но у могущих вместить это «бессмертье» — душа другая. Они уже причастились «чаше» и получили особый дар — иными смотреть глазами, ходить над бездной. У них и лицо другое: у кого — больше, у кого — меньше изменилось, от глубины зависит. Вот и по вашим глазам я вижу, что и у вас украли. Вещи, жизни?.. Но страшно непоправимо, когда все украдут у вас, — самих! И даже воров не знаешь… Но когда все украдут, уже нечем, не во что принять «чашу», и призыв «всеблагих» — впустую! Но об этом после. А вот о вещи …

Вы не досадуете, что я все уклоняюсь от главного, от рассказа о превращении?.. Но отступления эти нужны, необходимо нужны! Да и спешить-то нам некуда, как бывало… И «зуда» в ногах уже нет.

Вот вы говорили, что сейчас в Париже весна, каштаны разбили почки, и у вас зуд в ногах. Вы подолгу простаивали на Бульварах, перед витринами, где заманчивые плакаты Кука и океанских обществ обманывают вас далями?.. Да, влечет. Когда-то и я испытывал этот томящий «зуд» перед оранжевыми плакатами — оранжевыми песками, верблюдами, пирамидами, оазисами, пальмами и белыми шлемами англичан, перед синькой с мылом у берегов, с черно дымящими серыми гигантами, внутренности которых роскошно даны на фотографиях, от королевских салонов до гениально-гигиенических уборных. Скорей билет! И, покорный всевластному зову далей, весне и «зуду», не чувстуя головы, трепетно я входил в солидно обставленные агентства, прокуренные экзотическими сигарами, травами, пропитанные как будто морскою солью и пряностями Востока, — или мне так казалось?.. — и, как с шампанского, пьяно крутил по карте, отыскивая волшебный путь. Там я встречал таких же, с глазами в далях, мужчин и женщин. Женщины были беспокойны, как птицы в перелете, восклицали, роняли деньги, забывали сдачу, рассеянно слушали советы, — как в гашише, с блуждавшими за стеной глазами. Там я встречал раздумывающих над картой, решающих, как в рулетке, — Багдад или Аргентина? или… истоки Нила?… Цейлон, Мадейра, — или еще там что-то?..

И часто, меняя планы, в гипнозе от голубой вуали, от ударившего по сердцу слова — «Батавия» или «Калькутта», от таинственных букв на карте, от хитрого завитка течений, — я покорялся таившемуся во мне бродяге.

Зовы весны я знаю. Миражи знаю — и уже не стою подолгу, разглядывая плакаты.

Дали… Их у меня украли, и «зуд», и весну украли, и не слышится мне сладко зовущий шепот «пойдем со мною!». Я никогда не пойду теперь, и черная синька с мылом — дешевка обманной прачешной. Я уже пережил обманы.

Вы спрашиваете, что у меня украли… Все украли. Меня самого украли. Но об этом — после. И вот о вещи …

Весна, далекое… Я тогда крепко верил во все решительно, во что полагается верить человеку, культурному человеку. Всеобщий прогресс во всем — закон развития человечьих обществ! — «победное шествие науки», великий блаженный день, когда откроют тайник последний, небо сведут на землю. Не за этими ли волшебными ключами, разинувши рот, стремятся в весенней тяге?.. Все — в далях!

И я стремился.

Я недавно женился, и судьба подарила счастьем. Я увидал моего ребенка, продолжение моей жизни. Не думается об этом, но… есть это ! И я не думал, а это было: ей я и передам мои стремленья, исканья тайны , с последствиями блаженства. Чудесная девочка… — теперь ее нет на свете. И, полный счастьем, близившейся весной и смутной тягой, я поехал на экскурсию. Об этой экскурсии мы с женой мечтали, — и вот ребенок… Чудесные тайны и — реальность. Жена пожертвовала собою для нашей девочки, решила кормить сама и уехала к матери в Тарусу. А я купался в этой священной синьке Архипелага, крутился в волшебном мыле, шныряя по островам, разглядывая следы чудесного. И до сего дня помню восходы солнца на Корфу, крошку-гречанку в Аргостоли на Кефалонии, писавшую мне признанья на розовых бумажках, пахнувших розовым маслом и шафраном… и старого грека Димитраки, проводника на Крите. Это был пессимист-философ, все познавший, до — «гноти зе аутон»!