Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали

Но создалось впечатление, что Шах-Аббас насытился казнями, тем более что основные соперники были истреблены, кое-кто, правда, сбежал, но с некоторыми он справился и за пределами империи. Шах создал даже меджлисы поэтов, музыкантов, нечто вроде "вольного клуба". И дошло до него, что новый духовный глава шиитов Ага-Сеид, образованный малый, странно толкует Догмы Корана, мол, пророк Мухаммед повелевает мусульманам, не исключая и монархов, управлять, советуясь.

И Ага-Сеид смеет говорить это, когда даже невысказанное сомнение, отразившееся во взгляде, жестоко подавляется. И шах нежданно пришел к идее "вольного меджлиса" - собрать людей и послушать, о чем они думают? Шаху открыться побоятся, а умному и образованному Ага-Сеиду - доверятся.

Но сказано поэтом: "Говорящего воодушевляет слушатель". Еще куда ни шло, когда Ага-Сеид толковал туманные части Корана насчет многоженства, мол, Мухаммед ограничил четырьмя, но и это разрешение обставил условиями: "Если не можете делить ровно свои чувства между женами, берите только одну". А возможно ли делить? Нет! Вот и получается, что многоженство противно духу Корана.

Молва об изъянах Мухаммедовой веры идет по миру, и надо пресечь ее, думал Ага-Сеид. И доказать, что ислам лучше христианства и иудаизма. Что? Рабская доля женщин? - Ага-Сеид вздохнул, и печаль отразилась на его лице: "Вы напрасно думаете, что положение женщин по исламу печально. До пророка арабы на женщину смотрели как на исчадие ада, низкую тварь, дьявольское порождение. Девочек, случалось, живыми зарывали в землю. К этим невеждам Мухаммед обращается в Коране так: "О люди, бойтесь Аллаха, который сотворил вас" - и мужчин, и женщин - "из одного и того же вещества". Это ли не проповедь равенства между женщинами и мужчинами?!

Накануне у шаха был главный молла: необходимо упрочить в народе авторитет властелина, укрепить мысль о священном происхождении династии Шах-Аб-баса - Сефевидов, прочертить его родословную со времен пророка Мухаммеда. Прежде главный молла пришел посоветоваться с Ага-Сеидом. "Культ шаха и без того велик, - заметил Ага-Сеид, - к чему еще родословная? Есть в мире ученые мужи, и они в душе будут посмеиваться над нашей родословной, рассчитанной на темную массу!" - "Но, создавая культ, - возразил главный молла, - мы, приближенные шаха, обезопасим и себя!..." Как-то между слов главный молла проронил фразу о том, что, дескать, есть люди, ваше величество падишах, которые скептически относятся к идее родословной! Кто? Ага-Сеид! А тут еще упрямство Ага-Се-ида: не назвал имя презренного раба, несомненно агента турецкого султана, спросившего в вольном меджлисе о спорах между суннитами и шиитами на право владения Багдадом. В следующую минуту Ага-Сеид, может, и назвал бы имя христианина или иудея, но было поздно - шах и сам не помнит, как вонзился в грудь Ага-Се-ида тонкий, как стебель, клинок... Меджлис был разгромлен.

И чего это он вспомнил об Ага-Сеиде?! Ах да: если был бы он жив, непременно подсказал, как обмануть звезды, предсказавшие гибель венценосцу.

А какой накануне был прекрасный день! После английского и испанского посланников был созван меджлис поэтов в честь Шах-Аббаса: читали оды. Семикратный рефрен возносил трон, и меркли семь планет пред славой шахиншаха (обыгрывали седьмой год его царствования). Семижды семь бейтов-двустиший единой рифмой воспевали Сулейманову мудрость и Рустемову мощь шаха. "Аллах мой, - прослезился он, - как меня любят мои поэты! Удивительно устроен мир: чем больше слез и крови проливаешь, тем больше любят тебя! А все потому, что казнил ради блага царства!"

Сладкоречив ласкало, но строки, прожужжав над ухом, улетали.

И с такой силой вдруг потянуло к Сальми-хатун, что шах оборвал царя поэтов. С другими женами нетерпелив, лишь голод и его утоление, а с нею не любит спешить. Другая, застигнутая врасплох, и не поймет сразу, что же произошло: влетел, сразил, и только шея горит от колючих усов, - почему не дал знать заранее, как это обычно делается, через главного евнуха?!

Поди разбери, какая сила потянула его в покои голубые, а не оранжевые или серебристые, и не к индианке или грузинке, а к румийке или еврейке. Или к розовощекой, белой-белой, с синими глазами, светящимися и в ночи, славянке. Есть и голландка, подаренная почему-то турецким султаном, - долго думал шах над разгадкой столь таинственного символа, а есть, несомненно, какой-то знак; но и не разгадав, в долгу не остался: тот ему христианку, к которой и не знаешь, как подступиться, а он султану - турчанку, напомнить об удачном набеге (а тут и разгадка: мол, владения султана простираются до неведомых шаху земель). И конечно же в гареме шаха немало персиянок, и среди них самая желанная - Сальми-хатун. Неведомо, чем прельстила. Обычно утолит - уйдет или задержится из любопытства: чуждых кровей, веры и языка познаем и эту! А у Сальми-хатун на всю ночь. И никакие мировые события не оторвут от нее. А.в минуту, когда кажется, что именно это - и ничего более не надо, - готов и от трона отречься.