Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали

- Надо пойти, - сказала Тубу, - Рашид должен проститься.

Когда накидывала на голову платок, Фатали заметил, как дрожат у нее руки и губы сухие, бескровные. Прежде не успевала Тубу достичь могил, как по щекам текли слезы и губы шептали молитву, а тут - ни слезинки, выплакала их все, стояла бледная.

А как пришли домой... И вдруг крик Тубу, ее проклятия, - копились и вырвались, и ничто не может их остановить:

- О боже, нет уже места на кладбище, что же ты убиваешь свои творения, обрекаешь нас на вечный траур? Дня светлого мы не видим! - Фатали согнулся, весь поседевший. - Ты убиваешься, но это ты виноват, что умирают наши дети! Это ты, ты и твои дела, будь они прокляты! Жалкий человек, ты поднял руку на священный Коран! Тебя предупреждали: не трогай знаки аллаха! И эта божья кара за твои дерзости, за твое богохульство! Ты умрешь, и наследников у тебя не останется!

- Замолчи, у меня есть Рашид!.

- Аллах, вот увидишь, и его у нас отнимет!

- Пусть отсохнет твой язык, что ты говоришь?

- И его, и тебя, и всех нас! - не слышит она Фатали. - Нет и не будет нам жизни ни здесь, ни на том свете!

- Прекрати свои причитания, твой аллах глух!

- Это ты, ты оглох и ослеп, потерял дорогу! Убей нас, чтобы разом покончить с нашими страданиями!

- Мне стыдно за тебя, Тубу!

- Ты восстал, ты возомнил себя выше аллаха! О боже, что же мне делать, помоги отцу моих детей, не мсти ему, неразумному, он слеп, его попутал дьявол, пролей на него свой свет, ведь ты всемогущ, чем тебя прогневали мои дети, сбереги нашего Рашида! Мои дети! мои родные доченьки! мой сыночек! они росли, я молилась днем и ночью, я не смыкала глаз, я вымолила им у аллаха жизнь, я не могла нарадоваться на них, они миновали все опасности, им уже ничего не грозило, я думала, что ты угомонился и аллах смилостивился, простил тебе твои грехи, но нет, в тебе засел дьявол, он душу твою похитил, он копил в тебе злобу, и на старости лет ты снова потерял рассудок! будь же проклят! о боже!

Рашид, сидевший молча у окна, встал и, подойдя к матери, обнял ее. И Тубу, будто собирались отнять единственного оставшегося в живых сына, крепко ухватилась за него.

- Неужели и тебя возьмет у нас аллах?

- Успокойся, со мной ничего не случится.

- Молись, сынок, ради матери своей молись!

- Я же молюсь, мама, и поститься буду, и в мечеть пойду, ты успокойся, пожалуйста!

- О боже, если ты готовишь новые удары, то убей сначала меня!

Фатали лишь на короткий миг, а может, и не было этого мига? заколебался. "А вдруг правда?! - подумал. - Неужто Тубу права??" Миг сомнения все же был, был! Словно тряхнуло землю, нечто веками копившееся вдруг пробилось наружу: страх? потрясение? ужас перед горем Тубу? Но способен ли и он на такое переживание? Вопль отчаяния? Или вдруг открылась Тубу истина? Невежество или озарение?! Гнев аллаха - что за бред?! Как он мог усомниться в верности избранного пути? И что можно поделать: что ни год - холера! Сколько кругом смертей! гибнут целые семьи! холера никого не щадит: ни злодеев, ни истинных правоверных, ни тех, кто грешил, ни тех, кто был набожен. Нет, Фатали не прибегнет к доводу, который бы успокоил Тубу; успокоил бы? но все равно не прибегнет, никогда.

- Кара аллаха? Но отчего твой аллах убил детей Мухаммеда - четырех дочерей и трех сыновей Хадиджи, первой жены Мухаммеда?! Может, ты не знаешь их имена - могу напомнить тебе! Если не веришь мне, спроси у Рашида! Рашид, скажи же, чего молчишь?!

- Ну да...

- Что ж ты умолк, продолжай! Или и ты забыл их имена, я тебе помогу, правоверный, запомни: Аль-Касум, Рукайя, Зейнаб, Умм-Кульсум, Фатима, Абдаллах, ат-Тахир! - Но разве способны какие бы то ни было доводы, мыслимые и немыслимые, успокоить Тубу, когда нет и не будет ни ей, ни ему покоя. И способен ли он на такое, как Тубу, переживание? Нет, не способен.

И Рашид пишет: "Как бы жестокий фатум..." Рашиду не верилось, что издадут. Особенно после безуспешных попыток и хлопот по изданию пьес, даже "Мусье Жордан" не заинтересовал ни бельгийцев, ни парижан, и ведь казалось, что стоило Колдуну пустить в ход чудодейственную свою силу?... Поможет потом, многие годы спустя, и даже дважды, - издадут в Париже, сначала "Мусье Жордана", в переводе Люсьена Бува с "тюркского азери", но не Фажероном, а Эрнестом Леру, Rue Bonaparte, 28, а потом и все пьесы, и Колдун лично встретится в Париже с переводчиком; тот решил, что перед ним востоковед, и в голову не могло прийти, что Колдун; мило беседовали о тюркских народах, о Стамбуле, о Фатали, о старых и новых распрях в мире, доверит разве переводчик Колдуну, если тот станет рассказывать, как строил из кубиков дома Парижа, это было век с четвертью назад, и разрушил город-красу (или столицу?) мира, - как же звали переводчика? Базен? И, кажется, Луи, да, Луи Базен, "с азербайджанского", был ясный апрельский день, и они сидели на скамейке, на Елисейских полях, и адрес издателя (94, St. Maur, France), а на обложке "COMEDIES" - "Кавказская коллекция".