Мая Халтурина: Мальчики служили в армии

- Пишешь ли ты стихи? - спрашивал Кирилл и его сигарета вспыхивала в абсолютной тьме ледяной прихожей.

После ноябрьских праздников я привезла из Москвы пластинки - Высоцкого, Beatles, Маккартни ("Сердце в деревне") и Эву Демарчик - "Томашув":

Из ясных глаз

моих

ложится

слезою след

к губам

соленым

а ты молчишь

не от

-вечаешь

и виноград ты

ешь зеленый

Мы слушали пластинки всем общежитием, в 309-ой комнате был проигрыватель, е щ е б ы л а з и м а. Зимой мы снова пели ночи напролет, а потом не могли проснуться к третьей паре. И мальчики писали нам из армии: "Боже, как можно проспать третью пару? Вот вернемся, и поймем, и постигнем весь чудовищный смысл столь глубокого сна". Зимой Кирилл впервые спел свою песню про "очень страшный лагерь" - и когда он закончил, я сказала ему: "Кирилл, вы гений! Я теперь буду относиться к вам как к старшему товарищу". Кирилл захохотал и обнял меня. Мы шли по коридору...

Однажды зимой у нас был семинар у Зары дома, она кормила нас яблоками, а под конец Лотман принес нам чаю с бутербродами. Мы сидели счастливые и смущенные. А еще на Kadripaev был карнавал в общежитии и "посредине этого разгула" из коридора вдруг появились и стали пробираться к выходу: Зара, Плюшка, Кисель, Мальц и ЮрМих. Все почему-то начали смеяться и аплодировать. Лотман шел последним, улыбался и раскланивался.

Зимою из Тарту уехал Толик... 21 ноября в двенадцать часов ночи я стояла в коридоре Пяльсони "с плачем в глазу". Шел Толик Величко. Поздоровался. Мы пошли пить чай в подсобку. В девять часов я заметила, что окно-то уже сиреневое, уже - голубое. Я поняла, что наступило утро и это казалось чудом... На следующее утро я шла ко второй паре на Тийги и увидела далеко в толпе его спину - и побежала за ним, и не пошла в школу. Я провожала его до кафедры (был ясный морозный туманный день) и с выражением небрежности на лице протягивала ему стихи. А вечером в полной темноте я стояла под ветром на черной платформе вокзала и смотрела ему в затылок. Его провожала компания. И он даже успел попрощался со мной, прежде чем шагнуть в светящийся прямоугольник вагонной двери. Я шла домой с вокзала и знала, что никогда больше его не увижу. Я сидела в подсобке четвертого этажа, где на стене был нарисован его профиль, и знала, что никогда больше не увижу его.

Как только он уехал, вернулась осень. Мы проснулись утром - а на улице мокрая земля, грязный асфальт и мокрые, голые деревья. Он унес с собой зиму, солнце и снег. Нам казалось, что раньше все вокруг было озарено им, освещено - им. Зима умерла, растаяла и проклятая серая осень пришла. Я никогда тебя не увижу.

Толик уехал, я пыталась писать ему, но он, конечно, не ответил. Да и чем я могла заслужить его благосклонность? Разве что стать великим поэтом или трудолюбивой научной пчелкой, как Вадик Бес. Но ни то, ни другое невозможно. Я пыталась писать ему, но потом перестала. Я, на самом деле, никому, кроме Димы Болотова писать не могу. Я вообще очень многого не могу плакать например. Или н е х о т е т ь каждого человека завоевать на всю жизнь. Многого не могу. Я прихожу в подсобку четвертого этажа, сижу на полу, смотрю на профиль Толика и н е плачу. Уж я-то не плачу, я никогда не забуду эту зиму. Никаких стихов никогда писать не буду. Никогда не увижу тебя.

Ладно уж, не волнуйтесь. Зима снова взяла свое. И снова м е л о весь вечер. И даже с в е ч а г о р е л а н а с т о л е - у Кирилла на дне рождения. Он был в белой рубашке и черном галстуке. На Херне была куча народу. Грачик измучила меня русскими народными песнями, Кирилл измучил свой баян. Даже таинственный и очаровательный toanaber Роман доставал два раза свою черную дудочку. Мы пили хорошее вино и ели конфеты с яблоками. Так приятно и непривычно было после пяльсоновских подсобок сидеть на диване и слушать, как трещит печка. Была гитара и Роман спел дивную окуджавскую "Когда воротимся мы в Портленд...", ставшую в последствии нашим гимном. На следующий день Яся приехала из Москвы и подарила Кириллу обещанный штопор. Мы снова пили за здоровье Кирилла и з а с к о р о е в о з в р а щ е н и е.

Была зима, я сидела в аудитории третьего этажа на Тяхе, и окна выходили на Эмайыги. Черные деревья в парке, река, город за рекой - все было в белой дымке зимы. Зима крутила нами как хотела. Все путалось, мешалось, наползало одно на другое. Вся наша жизнь неслась в снежном вихре праздников и разлук.

У Алки был день рождения, 331-ая пела, они пекли пироги и все пироги сгорели.

Потом наступило долгожданное посвящение первого курса. Когда я шла на Ленинградку, было уже темно и серебристые, кружевные деревья так сверкали и переливались в оранжевом свете фонарей, что казались мне новогодними елками. Но посвящение оказалось скучное, и я скоро вернулась. И снова, когда я шла через мост, волшебное чувство Нового года посетило меня. "Какое счастье, думала я, - что мы пережили эту длинную, эту дурацкую, мучительную осень. Теперь уже ничего не страшно".