Владимир Набоков - Письм к С. В. Потресову

Объединяло обоих художников и их отношение к Пушкину, хотя напрямую и не высказанное. У Добужинского это обнаруживается в сентенциях по поводу «кощунственного» обращения либреттистов с пушкинскими произведениями. В Набокове он видит единственного, кто смог бы «вышить нечто по пушкинской канве» незавершенного романа «Арап Петра Великого». И, наверное, наибольший интерес в публикуемой переписке представляют те письма, где речь идет о намерении Лурье и Добужинского создать оперу по «Арапу» с привлечением Набокова в качестве либреттиста. Писателю, мастеру разгадывать всяческие тайны, Добужинский предлагает проникнуть в пушкинский замысел. Добужинский пишет Набокову о якобы сохранившемся в бумагах Пушкина наброске плана окончания романа, где боярышня Ржевская, выданная Петром за своего черного крестника, неожиданно рожает ему белого ребенка. Добужинский выстраивает продуктивную в художественном смысле реконструкцию пушкинского замысла романа, где Ибрагим, от которого в первой главе романа парижская графиня L* рожает своему законному супругу черного ребенка, в браке получает возмездие — его жена одаривает его белокожим ребенком. Набоков, как и Добужинский, не нашел подтверждения у Пушкина наметок подобной развязки незавершенного романа. Не будь писатель в 1943 г. более занят другими делами или обратись Добужинский к Набокову в ту пору, когда он приступит к комментарию «Евгения Онегина», уделив особое внимание фигуре экзотического предка Пушкина, вполне возможно, что он и увлекся бы подобной реконструкцией фабулы романа.

В 1922 г. был впервые напечатан в книге «Неизданный Пушкин» следующий отрывок, написанный около 1833 г.: «Часто думал я об этом ужасном семейственном романе: воображал беременность молодой жены, ее ужасное положение и спокойное доверч[ивое] ожидание мужа.

Наконец час родов наступает. Муж присутствует при муках милой преступницы. Он слышит первые крики новорожденного; в упоении восторга бросается к своему младенцу — — — и остается неподвижен — — —». Проставленные тире как будто бы оставляют место для другого толкования, нежели предложено Добужинским в письме Набокову. Но всякий здравомыслящий читатель должен понять, что нечего было бы и пугаться милой роженице, не понимай она, что именно цвет рождающегося ребенка может не ответить нетерпеливым ожиданиям супруга. Конечно, может быть еще одно толкование. В «Начале новой автобиографии», там, где Пушкин пишет о своем черном прадеде, есть такие строки: «В семейственной жизни прадед мой Ганнибал так же был не счастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре». Приведенный выше отрывок в сравнении с этим несомненно относится к художественному замыслу Пушкина, а не к давно пережитому, почти забытому, жестоко отомщенному и вовсе не романтическому эпизоду из семейной жизни реального Ганнибала, ставшего прототипом пушкинского Арапа.

Рождение оперы обошлось и без Набокова и без Добужинского. Лурье создал грандиозное музыкальное произведение, далеко ушедшее от пушкинского замысла, но оно никогда не было воплощено на сцене и звучало лишь в отрывках в концертном исполнении. Либретто к ней было написано Ириной Александровной Грэм (р.1919). Уже через три года после смерти Добужинского и через год после того, как Набоков вернулся в Европу, Лурье писал 11 января 1980 г. Анне Андреевне Ахматовой:

«…Написал я громадную оперу „Арап Петра Великого“ и посвятил ее памяти алтарей и очагов. Это памятник русской культуре, русскому народу и русской истории. Вот уже два года я безуспешно стараюсь провести ее на сцену. Здесь никому ничего не нужно. H путь для иностранцев закрыт. Все это ты предвидела уже 40 лет тому назад: „Полынью пахнет хлеб чужой“. Арап мое второе большое сочинение на пушкинский сюжет: в Париже я написал „Пир во время чумы“, оперу-балет, который был принят Opera перед самой войной, но не был никогда исполнен на сцене полностью, а только в отрывках.

А вообще — живу в полной пустоте, как тень…»

Многое из того, что выражено в этом трагическом письме, оказывается созвучным тому, что переживали, «вживаясь в Америку», и участники представляемой нами переписки, в меньшей мере Набоков с его феноменальной двуязычностью, в большей Добужинский, так до конца и не прижившийся в Америке. «Мечтаю опять о Париже», — пишет он с грустью Набокову в последнем письме.