Михаил Хейфец: Среди искателей национальной идеи

Интересно, что в то время национальный вопрос вообще не занимал какого-то места в сознании молодежи с площади Маяковского, и единственным, кто заразился национальным вирусом, оказался Бокщтейн - причем вирусом великорусским!

- У него сильно звучала струна великорусского мессианизма, - говорил Осипов, - это мне запомнилось как нечто совершенно чужое. И он первым стал обращаться к слушателям со старинным обращением: "Господа!" Тоже казалось удивительным: какие же мы господа, мы - товарищи друг другу, это власти господа!

В общем, когда Бокштейна все же забрали - это не произвело особенно сильного впечатления на его товарищей. Если человек, несмотря на дружеские предостережения, лезет в тюрьму, что с ним делать?

Кульминацией "культурно-оппозиционного" движения, видимо, стал поэтический митинг в апреле 61-го года. Политические страсти разгорались, хотя пока еще держались в формальных рамках искусства. Организаторы собраний возле памятника Маяковскому дирижировали публикой все увереннее и вели ее все определеннее в сторону политической оппозиции. Поэтический вечер, намеченный на апрель, составили из сатирических и агитационных стихов. Но в этот момент - исторический рубеж в истории Земли: 12 апреля в космос взлетел первый человек, и он оказался соотечественником, по типу подобранным русским пареньком - Юрием Гагариным. В дни массового искренне-патриотического психоза группа молодежи провела митинг в центре ликующей Москвы, где открыто заявила, что она против системы, пославшей корабль в космос!

Вначале организаторы, правда, решили отменить митинг, подготовленный задолго до 12 апреля, - вернее, отодвинуть его на другую дату. Но связи работали с большими разрывами, и на площадь пришло много людей, не предупрежденных о том, что ничего не будет. Организаторы, проверявшие "место", вдруг обнаружили, что, вопреки отбою, собрался народ. И с решимостью молодости скомандовали: "Давай!"

Не помню из рассказа Владимира, кто выступал первым. Вначале этот человек сказал, что Юра Гагарин ему нравится, а многие порядки в стране нет. Толпа засвистела, зашумела, возмущалась. Потом поэт Щукин читал сатирические стихи, еще больше накалившие обстановку. Слушатели стали пробираться к памятнику, чтобы стащить Щукина и сдать "куда следует". Осипов дал команду, и его товарищи цепью встали вокруг пьедестала, защищая поэта. Щукина сменил Юрий Галансков (а может, порядок был обратный?). Спустя шестнадцать лет, в апреле 1977 года, рассказывал мне Осипов о его стихах это был немолодой уже вожак, почти сорокалетний человек, отбывший в концлагерях десять лет и ждавший впереди конец срока еще через пять, познавший и прошедший через славу и измену, любовь и подлость, - и голос его, как у юноши, наполнялся пафосом и восторгом, когда вспоминал Галанскова, читающего стихи. Прожектор подсвечивал поэта на пьедестале, он согнулся над толпой, как птица за миг до полета, и бросал в толпу строки: "Не нужно мне вашего хлеба, замешенного на слезах..."

- В какой-то миг они не выдержали, заревели, бросились на нас и прорвали цепь!

...Осипов рассказывал мне про Галанскова в пасхальное утро 1977 года. На зоне праздник. Под вечер я гулял по кругу с украинскими политзаключенными - Николаем Кончакивским, бандеровским контрразведчиком, начавшим в лагере свой двадцать шестой год заключения, и Кузьмой Дасивом, украинским диссидентом, схваченным в 1973 году на улице Львова с пачкой листовок в руках и осужденным на двенадцать лет (семь лагеря плюс пять ссылки). Неожиданно нить разговора с ними повернула к Юрию Галанскову: украинцы рассказали мне, как умирал Юрий в лагерной больнице. Тут они назвали фамилию зэка, лагерного библиотекаря, свидетеля его кончины, от которого они услышали все подробности:

- Самое неудачное время для операции было: в пятницу во второй половине дня. Вырезали хирурги язву желудка и оставили в палате, где лежали умирающие, а сами ушли. Суббота, воскресенье - в больнице врачей не бывает никого. Может, кому и положено дежурить, только никого из врачей в эти дни библиотекарь не видел. В выходные дни медицина пьет. А санитар Репа [3], сволочь, тоже ушел. Что ему до живого - мертвого подавай, - он после трупа его имущество себе заховает. Галансков лежал, а библиотекарь - с ним рядом. Галансков пить просил: "Пить, пить". Библиотекарь рассказывал: "Я бы рад помочь, да у самого сил нет, сам умираю. И никого вокруг". Галансков сначала кричал: "Пить, пить", а потом только стонал: "Мама, мама"... А под утро выдохся, затих и умер [4].