Михаил Хейфец: Среди искателей национальной идеи

К этому объективному фактору стоит добавить фактор субъективный: на площади Маяковского появились люди с большим организаторским талантом, и их сразу заметили.

- Три человека стояли у начала этого движения, - вспоминал потом Краснов-Левитин, церковный писатель-диссидент, лагерник, выдворенный, в конце концов, из СССР. - Эдуард Кузнецов, Юра Галансков, Владимир Осипов.

Имена эти сейчас всемирно известны как имена литераторов (Кузнецов и Осипов стали членами ПЕН-Клуба), но по своему природному призванию их носители, несомненно, были крупными организаторами общественных сил. Мало того: на площадь Маяковского приходил еще молодой Александр Гинзбург, именно там он задумал и составил первый за десятилетия в СССР нелегальный журнал "Синтаксис", где печатались почти никому не известные тогда Б. Ахмадулина, Б. Окуджава и другие. С Эдуардом Кузнецовым появился рядом неразлучный его друг Виктор Хаустов, впоследствии герой двух политических процессов, - это был, кажется, первый, советский диссидент, публично на суде отвергнувший марксизм-ленинизм (недавно в лагерь пришло письмо: Василь Стус встретил Хаустова на этапе из лагеря в ссылку. "Он теперь того же направления, что и Володя Осипов, - писал Василь, - но мы встретились по-джентльменски и по-дружески расстались"). Группу десятиклассников, почтительно окружавших полувзрослых заводил, возглавлял признанный вожак Володя Буковский. Наконец, яркой фигурой в этом созвездии был Илья Бокштейн, горбатый философ с миссионерским взором, впоследствии политзэк и политэмигрант. Кажется, не найти знаменитого диссидента из молодых, прогремевшего в конце 60-х - первой половине 70-х, который не появлялся тогда на площади Маяковского, не провел там своей юности. Именно на площади Владимир Осипов почувствовал, что ему, наконец, есть где приложить свой организаторский дар.

Видимо, возможность проявить природные способности оказалась настолько важной для него, что даже первая личная трагедия - развод с женой - прошла почти не замеченной. "Наш брак был безоблачен, и вдруг она мне сказала, что любит другого. Неделю я лежал в постели, не в силах двинуться с места, но, видно, организм был силен: через неделю встал и ушел в работу". Работой стала площадь Маяковского.

Осипов любил поэзию (даже Аиду он вспоминает только как "молодую поэтессу"). Продолжая замысел Гинзбурга, он выпустил свой стихотворный журнал "Бумеранг". Впрочем, скоро "Бумеранг" прекратился, и материалы, подготовленные для очередного номера (как и для "Синтаксиса", прекратившегося после первого ареста Гинзбурга), унаследовал знаменитый впоследствии журнал Юрия Галанскова "Феникс".

По словам Осипова, молодые люди замотались - у них не хватало часов в сутках, чтобы организовывать все новые и новые мероприятия. Только что подготовили выставку абстрактного искусства, естественно, подпольную, и уже надо слушать стихи вновь открытого поэта или идти на нелегальный философский семинар (некоторые из этих семинаров проводил малоизвестный еще Г.Померанц, и спустя несколько лет следователи приезжали к Осипову в лагерь за свидетельскими показаниями против него - готовилось дело. Показаний они не получили, и все заглохло). Занимались юноши и крупными, оставшимися в истории делами тогдашней "культурной оппозиции" (так окрестил ее А. Амальрик), и мелочью. Осипов с юмором рассказывал, как выручали от "посадки" какого-то из молодых участников сборищ на площади, на которого писали жалобы и доносы кляузные соседи. Пошли втроем - Галансков, Осипов и один из их товарищей (кажется, однофамилец Иванова-"Скуратова"), представились соседям внештатными сотрудниками милиции, записали их показания и при этом выпытали такие компрометирующие жалобщиков подробности (при "своих" те не стеснялись говорить откровенно), что, когда эти записи оказались представленными в суд, он оправдал обвиняемого...

Поначалу сборища на площади Маяковского носили исключительно "культурно-оппозиционный" характер - политики они не касались. Исключение составлял Илья Бокштейн, который едва ли не сразу перешел к политике и делал это с дерзостью, смущавшей даже его не слишком осторожных товарищей. Он, как древнерусский юродивый, слонялся возле памятника и заговаривал на самые острые политические темы с первым встречным, кто появлялся; более того, когда обеспокоенные комсомол и милиция стали присылать на площадь дежурных дружинников, Илья Бокштейн стал проповедовать и среди них тоже. С кем он только ни говорил! Когда впоследствии активистов с площади Маяковского судили втроем, то "у нас с Кузнецовым, - заметил Осипов, - почти не было свидетелей обвинения, зато весь процесс заняли показания свидетелей Бокштейна".