Лидия Чарская: В глуши

— Знаю, вестимо, знаю, родненький, — запричитал снова плачущий голос, — да как же быть то?… Коли ждать, когда проснется «сама»-то, чего доброго помрет Анютка.

При этих словах Вавочка вздрогнула.

— Умрет? Кто умрет?… Анютка? Какая Анютка? — вихрем завертелась, тревожно работая, мысль.

И проворно, накинув на себя теплую шаль, она вышла в сени. Едва ее воздушная, худенькая фигурка появилась здесь, как какая-то закутанная в полушубок и платок женщина с громкими воплями повалилась ей в ноги.

— Матушка-барышня! Голубушка родная, — запричитала она, охватывая руками Вавочкины колени, — смилуйся, красавица… Не откажи, матушка… К ней… к Анютке моей… пойдем… Не в себе Анютка… горит, как в огне… Матушка, дойди до нас… Родная… Ты ученая… Все, поди, знаешь… Погляди Анютку-то… Помирает Анютка! Пойдем со мной, яви такую Божескую милость, барышня!

И баба завыла уже в голос, покрывая поцелуями и слезами тоненькие ручки Вавочки. Последняя старалась всеми силами вырваться из рук обезумевшей от горя и испуга женщины. Крестьянка подняла на нее свое заплаканное взволнованное лицо и при тусклом свете жестяной лампочки Вавочку поразило что-то знакомое в чертах женщины.

Вдруг она ясно вспомнила, что видела, и не раз, это худенькое лицо, эти большие измученные голубые глаза, эти строгие брови у себя в классе. Анютка, дочь солдата Антонова, была вылитая мать.

И вспомнив голубоглазую худенькую Анютку, Вавочка вздрогнула всем телом.

Она, Анютка, ее ученица больна, при смерти, умирает… Может быть, умерла уже, а она-то, Вавочка, еще сегодня утром наказала эту самую Анютку, заставив ее пробыть целый час в одном ситцевом платьишке в холодных, нетопленых сенях. Что, если вследствие этого и заболела девочка, и умирает теперь? И, вся дрожа от охватившего ее волнения, Вавочка спросила женщину упавшим до шепота голосом:

— Когда она заболела, Анютка?

— Да утрась заболела еще, матушка… И вчерась, словно тебе невеселая была…. Я-то, грешница, чаяла отойдет в школе-то, ан горазд после того хуже стало. Домой пришла, што твой кумач, лицо красное… Страсти Божии! За духтором, сама знаешь, где уж нам, в Давлеканово ехать… Да и не найтить там духтора-то, пока найдешь — помрет, не приведи Господи, Анютка-то… — И баба снова завыла тем жалобным протяжным воем, каким плачут по покойникам в деревнях.

— Ну, ладно уж, ладно! Будет. Поревела и будет… — добродушно похлопывая ее по плечу, произнес Вавилыч, — пойдет с тобой барышня лечить твою Анютку, не реви только, пойдет!

— Как пойдет? — чуть было не в голос крикнула Вавочка и вся вытянулась, как под ударом хлыста. И вмиг гвоздем врезалась ей в мозг страшная мысль: — А вдруг у Анютки заразное что-нибудь? Тиф… корь… скарлатина, оспа… Особенно оспа… И вдруг заразится она, Вавочка, схватит оспу… Умрет… А если не умрет, то на всю жизнь будет носить следы этой страшной болезни в виде безобразных рябин на лице и теле…

О, это ужасно! Ужасно!

— Не хочу идти! Никуда не пойду! Оставьте меня в покое, — хотелось крикнуть Вавочке… хотелось заплакать… Но в ту самую минуту, когда и страх, и гнев, и злоба на ни в чем неповинную крестьянку охватили душу девушки, перед нею, словно из тумана, выплыли холодные, темные, сырые сени и маленькая жалкая фигурка девочки в одном рваном ситцевом платье, притулившаяся в углу…

Вся вздрогнула от ужаса Вавочка. О, она не хотела быть жестокой сегодня, она выгнала под впечатлением охватившего ее гнева Анютку лишь на один миг из классной и позабыла о ней. А больная девочка целый час простояла там, трясясь от холода. И теперь она больна… при смерти… умирает!.. Что-то болезненно тисками сжало сердце Вавочки, ударило ей в голову острыми тяжелыми молотками, подкатилось судорожным клубком к горлу и стиснуло его изо всех сил. Руки и ноги Вавочки похолодели от волнения… Она едва удержалась на ногах и, вся дрожа от охватившего ее мучительного порыва, схватила за руку мать Анютки и произнесла поспешно, срывающимся голосом:

— Идемте! Ради Бога… скорее… A то поздно будет… Скорее! Скорее, идем к ней!

И Вавочка, как была в одном платье, чуть прикрытая шалью, выбежала на улицу.

Ночь… тихо мерцает лампада в углу перед ветхим, почти что стертым от времени ликом Спасителя… На печке за ситцевым пологом вздыхает во сне только что задремавшая Марья, мать Анютки. Отца нет дома. Он еще с вечера отправился в Давлеканово за лекарством. К утру будет обратно. Дорога не шуточная: надо сделать туда и обратно около сорока верст — немало времени пройдет, пока он вернется домой. Анютка разметалась по лавке, поверх свалявшегося уже старого сенника. Под головой девочки соломенная подушка в неопрятной наволочке из красного кумача. Пестрое, сшитое из ситцевых обрезков одеяло покрывает худенькое тельце больной. Ее огромные глаза широко раскрыты и сверкают диким, лихорадочным огнем… Щеки пышут жаром… Тело, покрытое красною сыпью, пылает, как жарко затопленная печь. Белокурая головенка мечется по подушке, и ссохшиеся от жара, потрескавшиеся губки произносят по временам, глухо и невнятно: