Владимир Хлумов: Старая дева Мария

И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не заплакала, не сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала. Долгое, беспросветное одиночество вдруг накатило на нее с невиданной ранее тяжестью. Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что потеряла навсегда единственного любимого ею человека. Нет, бывали и раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей, никому не нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были и другие мечты и картины из воображенного далекого будущего, где у нее есть свой узкий семейный круг, где есть Он, и пусть она почти не верила в это, но все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята эта ее дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.

Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвестно откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто какого-то ребенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была бы вечно одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками, с его отчеством. Куда же теперь ей податься? Она судорожно перебирала весь свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она должна думать, во что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на ней остановиться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала плакать и шепотом стала звать в пустоту:

- Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак, подскажи, чем-нибудь, явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для совершения чуда, но ничего не происходило. Тогда она повторила просьбу, упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном объеме. Все застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской люстра, казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни намека только с кухни донеслось позвякивание посуды.

- А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила, будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты не дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее всего, то, что нужно мне избавиться от ребенка.

Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:

- Маша, ты с кем здесь разговариваешь?

- Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.

Мать отшатнулась и как-то растерянно пробормотала:

- Я же ничего, я просто... вот тебе письмо.

* * *

Едва сигарета начала обжигать пальцы, как Виктор закурил новую. Слегка кружилась голова, а точнее, не голова, а засыпанный листьями бульвар. Он давно не курил. Лет десять. А тут вот не выдержал. Поговорил с отцом Захарием и сломался. Да, он все бросил, и работу, и приработок, и как помешанный выслеживал верзяевскую женщину. Так он узнал о существовании отца Захария, а от отца Захария - о существовании писем. Поп ему не понравился. Здесь было не только пренебрежительное отношение к официальным представителям господа Бога на земле, но и еще какое-то странное отвращение к тому спокойствию и уверенности, с которыми тот говорил о Марии и при этом, очевидно, с определенным тайным интересом. Здесь Виктор был совершенно уверен, быть может, даже и слишком.

После смерти Верзяева что-то с ним произошло. Как будто до того он был не самостоятельным человеком, а всего лишь неким подобием, неким подчиненным существом, следующим по жизни в неизвестном направлении. И вдруг все изменилось, он оказался на краю пропасти, всего лишь в одном шаге от обрыва, появившегося внезапно за исчезнувшей спиной поводыря.

Да, он был тенью, слепой подчиненной тенью Верзяева. Это было странно, неестественно, но это было так. И хотя виделись они с годами все реже и реже, в силу занятости, а более всего из-за разности в положениях, и в материальном смысле все дальше и дальше отдалялись друг от друга, но в душе, в мыслях, в переживаниях неопределенный загадочный верзяевский образ, как больная злокачественная опухоль, рос, разбухал, заполняя до предела все потаенные уголки его измученного сознания. Это уже давно не называлось завистью. Это было странное, навязчивое желание поправить допущенное природой изначальное несоответствие в их положении. Подобно дотошному лаборанту, он наблюдал за каждым мелким шагом старинного товарища, скрупулезно анализируя сухие жизненные факты, пытаясь привести их в систему и наконец понять, открыть истинные законы движения на олимп верзяевского оптимизма. Всякую рабочую версию он проверял тут же на себе, пытаясь и сам идти по жизни сумасшедшими верзяевскими шагами, и поначалу у него, кажется, даже получалось, но рано или поздно он оступался, соскальзывал в вязкую болотную трясину неустроенной жизни, и та его затягивала, тормозила, и он с ужасом замечал, что, повторяя чужое, безвозвратно теряет драгоценные молодые дни, месяцы и годы. Он не понимал, почему у него, сильного, не в пример Змею, красивого мужчины, все получается бестолково и уродливо. Так было со всем: с работой, с увлечениями, с женщинами. О, он понимал толк в настоящем, он слишком хорошо знал, как оно выглядит. Но как сделать, приготовить, достичь - не знал.