С Иванов - Марш авиаторов

Сразу после того, как захлопывалась дверь нашей квартиры, на площадке перед лифтом мне устраивался строевой блиц-осмотр, на котором я получал, как правило, несколько нарядов на работу. При переходе к трамвайной остановке к ним прибавлялось еще сколько-то суток гауптвахты. Ну, а когда мы входили в театр, я уже имел срок: лет десять дисбата - или пять раз по два...

Мы пробирались к трамвайной остановке, старательно обходя разбитую строительными машинами дорогу. Вокруг в густой коричневой жиже валялись обломки каких-то палок, словно лапша в подливке, и я сказал, что надо было надеть сверху на ботинки полиэтиленовые пакеты, а потом, на остановке, их выбросить.

- Щас! - сказала жена, и в ее голосе звучало: "Не дождетесь". - Я их недавно постирала! И перестань шмыгать носом! Лучше высморкайся. Где твой платок?

- Здесь, - сказал я и, зажав пальцем ноздрю, продул ее в сторону бетонной плиты, торчавшей из канавы. Потом достал платок и вытер им сухой палец.

- Ну вот, а я что говорила?

- Чтобы я высморкался.

- Нет, я говорила, что ты дикий: мы же в театр идем, а не в пивную!

- В филармонию.

- Какая разница?

- Я больше не буду.

- Это ты с дружками своими можешь сморкаться как тебе нравится. В твоей любимой пивной. Или еще - плеваться и материться... Красавцы, тоже мне...

Почему-то она думает, что если мы иногда заходим после рейса в кафешку, чтобы чего-нибудь выпить с устатку, то обязательно - сразу, с порога начинаем сморкаться, плеваться в разные стороны и материться на чем свет стоит. Странное предположение... Можно спросить любого постового, и он наверняка скажет, что летчики - народ культурный. А милиционеры врать не будут: во-первых, им это не положено, а во-вторых, они ведь тоже когда-то, наверное, мечтали летчиками стать. Вот только получились - милиционеры...

Я уже давно заметил: чем раньше мы с женой начинаем куда-нибудь собираться, тем позже мы там оказываемся.

Вот и сейчас мы вошли в зал, когда публика уже расселась. Хорошо еще, что разыскивать свои места было не обязательно: свободных мест было много. Жена, окинув зорким взглядом зал, молча взяла меня за руку и потянула за собой, пробираясь между спинками кресел и коленями тех, кто уже сидел на боковых местах. Она почему-то считала, что только там - в центре - идеальная акустика, хотя наверняка не знала, чем отличается "бемоль" от "грамм-моля"...

Сидевшие уже в креслах зрители стали потихоньку приподниматься, давая дорогу моей музыкальной жене, а я, следуя за ней, шепотом извинялся перед каждым из них, включая миниатюрную старушку, трех - еще вполне - дам и деда с внуком-школьником. Перед школьником я, естественно, извиняться не стал.

- Извините, пожалуйста. Простите. Простите. Простите. Извините, пожалуйста. Сиди, мальчик.

Терпеть не могу извиняться, но что поделаешь - первая заповедь культурного человека: в филармонии или театре надо обязательно это делать, если пробираешься не к своему месту. Вот в музее - не обязательно, поскольку там места стоячие, как в общественном транспорте, и в билетах не указаны.

Взмах палочки. Первые аккорды... Нет, это не мое... Двадцать минут - по часам - я сидел и пытался настроиться. Тщетно: "эстетическое наслаждение" никак не приходило. Видимо, оно было все-таки сродни несколько другому наслаждению и само по себе не возникало. Надо было "работать над собой", как учила жена. "Будем пробовать", - решил я, напрягся и включил воображение.

Увы. Пусто. Ни-че-го...

Я помню, в музыкальной школе нас учили, выражаясь милицейским языком, "идентифицировать" музыку: "Слышите? Что это вам напоминает? Как будто ручеек журчит... Ведь правда? - ворковала преподавательница сольфеджио, и все должны были представлять себе этот дурацкий ручеек. - Вот он уже сильнее и шире... И еще сильнее, и еще шире..."

А мне представлялось: вот пионеры подкрадываются к спящему коту. Ближе... Еще ближе... Вот! Поймали!

"...И вы слышите уже шум целого потока! Он бурлит и стремительно несется вперед - это торжество весны!"

Кот, как сумасшедший, скачет по улице, не разбирая дороги, а сзади грохочет привязанная к хвосту пустая консервная банка, и следом за ним с дикими криками, вприпрыжку, бегут радостные пионеры... Я, помню, тогда закрыл рот, вытер слюни - и бросил школу.

Наверное, я был испорченным мальчиком.

В детстве мне очень нравилось рисовать. И чем больше я рисовал, тем больше мне этого хотелось. Но меня почему-то отдали в музыкальную школу - учиться играть на гобое (вообще-то родители хотели, чтобы я учился играть на аккордеоне, но в этом классе уже не было мест, а в классе гобоя - были, и меня направили туда). Вся эта затея с поступлением в музыкальную школу преследовала одну благородную цель: обожавший аккордеон папа мечтал играть дуэтом. Естественно, со мной. И как только я, более или менее, научился нажимать на клапаны своего гобоя, издавая какие-то упорядоченные звуки, он сразу же привлек меня к совместным репетициям.