Александр Кабаков - Нам не прожить зимы

Лиля стояла на лестничной площадке, сигарете в ее руке дымилась, но она забывала подносить ее ко рту.

- Откуда ты знала, что я пойду здесь, а не поеду на лифте? - спросил он.

- А ты откуда знал, что я стою здесь, а не ушла давно в номер? ответила она.

Это были их последние слова за ночь, потом они уже только бесконечно повторяли имена друг друга. По полу, куда они стащили гостиничный матрас, потому что кровать была узка, шатка и шумна, одновременно шло тепло от батарей и ледяные струи из каких-то щелей, и Сергей сразу захлюпал носом, но потом все прошло и осталось только время, отмечаемое быстро светлеющей серостью за окном и бесконечно сменяющимися движениями, сочетаниями, и пот тек и высыхал на его спине, и ее слюна обжигала, словно кипящая, и маленькие, по-детски короткие и широкие ступни упирались в его плечи, а он все прятал лицо, задыхаясь, глубоко вдавливаясь до грудинной кости, так что мир по сторонам весь был тонкой голубоватой кругло натянутой кожей, а он сползал, давился волосами, и губы жгло, и болела, будто надорванная, перепонка под языком. Он склонялся над нею, чувствуя, как искажается его лицо, а она широко открывала глаза и смеялась тихо, как смеются довольные дети.

Она не знала, видимо, ни усталости, ни насыщения...

В Москве все стало ужасно, тяжко, надрывно. Однажды он остановился перед светофором - и заплакал, положив голову на руль, как пьяный или больной. Тут же кинулся к нему гаишник, но тут же и узнал, как не узнать... Сергей вышел из машины, извинился, старательно дыхнув в сторону парня, чтобы тот убедился в трезвости и не думал, что сделал снисхождение звезде, сказал, что жутко устал, и дал автограф. До дому его довез гаишник, Сергей лежал на заднем сиденьи. делал вид, что спит, слезы ползли из-под очков к вискам.

Всего дважды удалось им найти стены в этом всех и вся ненавидящем городе. В мастерской у приятеля Сергея, который и сам после развода в ней жил, но тут уехал на пару дней сдавать эскизы в питерское издательство, да один раз у нее дома, когда членкорр ее рванул на денек в Берлин с какой-то специальной лекцией. Всего дважды они погружались в эту свободу, в это абсолютное избавление, и он всякий раз снова удивлялся ее равной уникальности во всем. Она была одинаково недосягаема в понимании Шопена, в приготовлении еды, в умении одеваться - как никто не одевался в его круту, все эти оборки, гигантские серьги, но ведь красиво! куда там кожаным штанам... - в способности преодолеть любую болезнь, в своей удивительной биографии, от двух пар трусиков, на смену сохнувших на батарее в консерваторской общаге до небрежно брошенных рядом с кроватью парижских, ньюйоркских, лондонских тряпок, прямо поверх тут же валяющейся лисьей шубы некогда, некогда, некогда...

И так же недосягаема она была в постели, потому что не существовало человека более свободного и при том стремящегося к свободе каждую минуту. Однажды, склонившись, сначала едва касаясь, а потом тяжело укладывая себя на его груди, притираясь кожей, сказала, придвинув свой рот к его рту вплотную: "Будущего нет, понимаешь? Не у нас, а вообще... Есть только настоящее - и оно сразу прошлое... Мы свободны, понимаешь? Мы свободны..." Сергей задохнулся от этих слов, он чувствовал то же самое, но боялся, боялся, боялся...

А обычно они встречались в каком-нибудь кооперативном кафе, благо, расплодились, днем, в пустом, полутемном зале, радуясь, что уют у нас по-прежнему представляют как нехватку освещения. Все это было ужасно сложно. Ирка старалась не разговаривать и отводила глаза, дети опять болели, но он был очень занят, доделывал новую программу, целыми днями сидел в студии, записывался, и действительно был очень занят, а Ирка безропотно, по собственной инициативе одна тащила и сашкино воспаление легких, и людкины не кончающиеся беды с ушами и не разговаривала и отводила глаза. Будто знала, что среди бела дня он исхитряется, оставляет ребят в студии - "давайте, давайте, легкость надо нарабатывать, а то пыхтите... не рояль несете, радоваться надо на сцене, а не трудиться... я в объединение..." - исчезал. В машине снимал известные любой старушке с телевизором очки, даже серьгу вынимал, глубоко натягивал вязаную шапку. Машину ставил за квартал - быстро шел к очередному "гриль-бару" или какому-нибудь "московскому трактиру", надеясь, что по одежде сойдет за обычноrо мелкого жулика, шашлычника с рынка или наперсточника.

Она приезжала на такси, в каком-нибудь старом пальто, без украшений, с убранными под берет кудрями. Но и старые ее пальто были слишком заметны. И его узнавали иногда и без очков, особенно девчонки и немолодые буфетчицы, пялились, а они садились, стараясь забиться в угол, он много заказывал, чтобы расположить официантку, вытаскивал припасенную бутылку вина - выпивку в кооперативах все еще не подавали, но на принесенное смотрели благосклонно. Они все время держались за руки, еда остывала, они держались за руки, задыхаясь, почти теряя сознание, каждый заводил себя и другого, он ощущал приближение катастрофы, огласки, бесперспективность, тупик и много пил, а она только ждала "исхитриться и увидеться, завтра, да?" и говорила: "Мы, двое мошенников, мы авантюристы, южане, ты ведь такой же, ростовский хлопец, мы что-нибудь придумаем, я цыганка, я что-нибудь всегда выдумаю..."