Валентин Катаев: Трава забвенья

Сначала я остолбенел, но потом пришел в себя. А почему бы, собственно говоря, и нет? Ведь бывали же подобные случаи в то время.

- И что же ты здесь делаешь? - спросил я, чтобы что-нибудь спросить.

- Сам видишь. Кто я? Ни то ни се. Политикой не занимаюсь, так что ты меня не бойся. Я лояльный. Иногда читаю ваши газеты, слушаю радио и завидую вам. Дурак я был. Честно говорю, как перед богом. Горько мне, понимаешь. Внуки у меня французы, - сказал он, и мне показалось, что он собирается заплакать. - Жизнь как в печке сгорела!

- Клавдию Зарембу помнишь? - спросил я. - Она совсем недавно умерла в Магнитогорске.

- Как, говоришь?

- Заремба Клавдия.

На его лице выразилось тупое напряжение, как у глухонемого.

- А кто она?

- Тогда была комсомолка.

- Ах, та, черненькая комсомолочка... Да-да... Что-то такое смутно припоминаю... Но ведь прошло столько лет! - прибавил он, как бы извиняясь. Разве все запомнишь...

И он стал перекладывать в своей корзине букетики.

О чем нам еще было говорить?

Могила Бунина оказалась совсем не такой, как представлял сам Бунин, в середине своей жизни, еще живя в России:

"Могильная плита, железная доска, в густой траве врастающая в землю... Под эту же плиту приду я лечь - и тихо лягу, с краю".

И не такой, какая виделась ему уже в изгнании:

"Пылай, играй стоцветной силою, неугасимая звезда, над дальнею моей могилою, забытой богом навсегда!"

Смотритель кладбища, небрежно одетый русский господин, с несколько иронической улыбкой на потертом, но еще вполне приличном лице - чем-то неуловимо похожий на моего Петьку Соловьева, - повел нас по прямой аллейке, мимо православных крестов и высоких надгробий, и остановился возле серого гранитного креста не совсем обычной формы, напоминающего скорее какой-то каменный орден, может быть даже Георгиевский крест, но только приземистый, темный, тяжелый.

- Вот ваш Бунин, любуйтесь, - сказал смотритель. - А что касается креста, то знатоки уверяют, что это копия какого-то не то древнерусского, псковского, не то византийского памятника старины, найденного когда-то, как-то, при каких-то раскопках - не сумею вам точно сказать при каких, так как я в области археологии полный профан, - что же касается места могилы, то, как видите, не слишком на задворках и вокруг вполне приличное общество, - сказал он, указывая гостеприимным жестом на соседние могилы, где можно было прочесть несколько некогда очень известных русских фамилий, ныне уже давно у нас забытых. - Их тащат к нам со всего мира: из Англии, из Швейцарии, даже везут из Америки на пароходах. Ничего не поделаешь. Наиболее респектабельное православное эмигрантское кладбище. Скоро не останется ни одного свободного участка. Уже начинаем в одной могиле хоронить по два человека, разумеется одной фамилии. Например, в могилу Ивана Алексеевича Бунина - у него в ногах - пришлось недавно закопать Веру Николаевну. Так что теперь наконец они навсегда соединялись, лежа под одним крестом.

Он хозяйственно подгреб ногою к сторонке несколько черепков битых вазонов, какие-то засохшие цветы, еще не успевшие полинять траурные ленты, проволочный остов небольшого, по-французски круглого венка...

- Остатки ее похорон, - заметил смотритель брезгливо. - До сих пор не удосужились убрать этот мусор. Придется сделать серьезный нагоняй сторожу. Эге, - сказал он, посмотрев тревожно на небо, где над голубыми елочками, над купами цветущих каштанов, из-за которых выглядывали синий купол и белые стены прелестной древнерусской церковки, как-то незаметно сгруппировались темноватые тучи, сильно разбавленные свинцовыми белилами, и вдруг вверх, как бы по пороховому шнуру, побежал летучий огонек, над самой головой блеснуло, сухо затрещало, как подожженная шутиха, и мелкие раскаты сухого апрельского грома посыпались вниз, напоминая грохот небольшого горного обвала.

...Московское время десять часов. В эфире эстрадные мелодии...

Неужели всему конец?

* * *

Голубой ливень повис над вьющимися кладбищенскими розами, над желто-красными пальчиками бигноний, над каменным крестом с золотыми именами Бунина и Веры Николаевны, смирно лежащей у него в ногах, милой, доброй, старой русской женщины - московской курсистки, - на могилу которой я и положил букетик ландышей, но при этом не мог не вспомнить стихи Ивана Алексеевича:

"В голых рощах веял холод... Ты светился меж сухих, мертвых листьев... Я был молод, я слагал свой первый стих - и навек сроднился с чистой, молодой моей душой влажно-свежий, водянистый, кисловатый запах твой!"