Валентин Катаев - Трава забвенья

- Одно взяли.

- Какое?

- Я уже не помню. Там что-то про природу. Восемь строк. На подверстку.

И лишь один раз в редакции "Одесских новостей", заваленный узкими гранками, испятнанными черными оттисками пальцев, известный журналист Герцо-Виноградский, который под псевдонимом Лоэнгрин вел ежедневный фельетон, короткими, рублеными строчками, односложными абзацами, а-ля король фельетонистов великий Влас Дорошевич, человек с худым интеллигентным лицом и длинными усами Верхарна, мельком взглянув на меня сквозь все то же стальное чеховское пенсне, вдруг чем-то во мне заинтересовался - трудно сказать, чем именно, - может быть, просто по-человечески пожалел, потому что я так неестественно кашлял от смущения, имитируя "слабые легкие", так нервно ломал лаковый козырек своей гимназической фуражки, прожженный в нескольких местах увеличительным стеклом, так стеснялся своих вулканических, так называемых "возрастных" прыщей на худом, китайском подбородке... Он ласково отстранил доброй рукой мои свернутые в трубку стихи и сказал с простотой и откровенностью, потрясшей меня:

- Слушайте, ну, допустим, я попрошу вас зайти через неделю и потом скажу, что стихи не подходят потому, что мы вообще-то стихов не печатаем, хотя мы их изредка и печатаем, и потому, что стихи сырые, хотя они действительно, может быть, сырые. Но какое это имеет значение? Хотите знать святую правду? Вы принесли мне стихи, а я - вот даю вам честное слово порядочного человека - ну совершенно, абсолютно ничего не смыслю в стихах и поэтому ничего вам не могу посоветовать путного. И никто у нас в газете ровно ни черта в поэзии не понимает. Можете мне поверить. Только делают вид, что понимают. Так что я вам посоветую: дайте свои стихи прочесть настоящему писателю. Понимаете: настоящему.

Он подчеркнул это слово и уставился на меня добрыми склеротическими глазами.

- У нас в Одессе, - сказал он, - живет одни настоящий писатель. Юшкевича я не считаю. Александр Митрофанович Федоров. Вы, наверное, о нем слышали?

- Не слышал.

- Чехову нравилось его стихотворение: "Шарманка за окном на улице поет, мое окно открыто, вечереет". - Он снял пенсне и вытер платком слезы. - Вот видите. А еще хотите быть писателем. Надо знать! А.Федоров. О нем даже есть в энциклопедическом словаре.

Мне было ужасно неловко за свое невежество, и я виновато молчал, терзая в опущенных руках свою фуражку и выламывая веточки герба. Но тут меня осенило: А.Федоров! Не папа ли это реалиста Витьки Федорова, с которым мы одно время жили рядом в "Отраде" и даже немного дружили? Помнится, Витька хвастался, что у него батька писатель.

- Он не в "Отраде" живет? - спросил я.

- Жил в "Отраде", а теперь выстроил собственную дачу рядом с башней Ковалевского.

- Я товарищ его сына Витьки.

- Верно, у него есть сын Витя. Так вы, я вам серьезно советую, не откладывая и поезжайте. Он хороший поэт, ученик Майкова, - прибавил он таинственным шепотом. - Он может дать вам ряд полезных советов. Это единственное разумное, что вы можете сделать. У вас что - легкие не в порядке?

- В порядке. Это я так. У вас здесь в редакции очень жарко.

- С богом.

* * *

Так как на даче не было ни души, я беспрепятственно прошел через все комнаты и остановился в дверях кабинета, где за письменным столом сидел, как я сразу понял, сам А.М.Федоров на фоне громадного, во всю стену, венецианского окна с дорогими шпингалетами, на треть занятого морем, большефонтанским берегом и маяком, а на две трети движущимся громадным облачным небом ранней весны - еще холодной и хмурой, со штормами и неправдоподобно крупными почками конского каштана, как бы густо обмазанными столярным клеем.

А.М.Федоров задумчиво, с паузами, заносил что-то в объемистую записную книжку. Наверное, пишет стихи, подумал я и вступил в комнату, с ужасом слыша скрип своих новых ботинок.

- Здравствуйте, - сказал я, прокашлявшись.

Он нервно вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой: настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; с такими людьми я еще никогда не встречался, сразу видно: утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук, придавая ему нечто в высшей степени художественное.

- Здравствуйте, - еще раз сказал я, шаркая ногой.