Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

Взяла да и привезла на квартиру. Лукерья-кухарка разахалась.

— Ты, девка, ополоумела. Разве мы смеем? Господа приедут, на улицу, что ли, с ним пойдешь?

— Да мальчик-то, гляди, какой хорошенький, Лукерьюшка! Лучше же его, коли так, на вольное воспитание отдать. Илюшечка мой!

— Разве что, — соглашается Лукерья. — Есть у меня женщина. По балтийской дороге сторожева жена. Берет.

Две недели кормила Маша младенчика. Приехали господа. Удивились. Барыня похвалила ребенка, узнала, что Георгий — Юрочкой назвала, а потом говорит:

— Ну, Маша, я тебя вполне понимаю, однако натешилась, две недели кормила, пора и честь знать. К Лукерьиной знакомой отдаешь? Завтра же и вези.

Так и свезла Маша Егорушку к сторожихе. Барыня добрая, на первый месяц деньги дала, а там будь что будет. Христом-Богом заклинала Машка сторожиху беречь кудрявенького, рожок мыть, черной соски не давать. Пососал напоследях в сторожке материнскую грудь Егорушка, и Маша уехала.

Тут уж она затосковала. И о ком тоска — не понять. О Егорушке ли, об Илюшеньке ли… Места не найти. Вспомнилась та барышня. Хоть расскажу ей. Взяла да и пошла искать барышню.

Дом богатый. Не опомнилась Машка, а уж ее адресок швейцар на подъезде читает.

— Барышню видеть невозможно, а ее сиятельство нынче просительниц не принимают.

— Я к барышне… — робеет Машка. — Оне мне сами вот написали.

— Когда это написали? Русским языком говорят — невозможно их видеть. За границу они уехали, уж месяца три.

— Уехали? — шепчет Машка. — Нездешняя, значит, барышня-то?

Швейцар рассердился.

— Да что ты, голубушка? Чего тебе надо? Сама не знаешь, кого спрашиваешь. Коли написано Юлитта Николаевна, так это будет внучка ее сиятельства, а ты — нездешняя!

— Илья тут у вас не служил ли? — совсем бессмысленно спрашивает Машка и сама чувствует, что никакого ответа не получит, что надо поскорее уйти, пока швейцар не толкнул ее на панель.

Ушла. И чего ходила?

Сторожиха редко письма присылает. Стала Машка привыкать, забывать немножко. Вдруг письмо: "Приезжайте, мать, Егорушка плох, не помер бы". В тот же вечер приехала Маша в сторожку, а он уж давно кончился, хоронить ждут.

"Вот и похороним", — думает она тупо, слушает непонятые слова и глядит на огонек тоненькой свечки. В солнечном луче, что косо и дымно тянется из окна церкви, огонек — словно прозрачно-желтая мушка вьется над воском. Желтее огня и воска Егорушка в гробу. А волоски золотятся, как живые.

"Может, несчастненький был бы…" — хочет утешить себя Машка, вспомнила сторожихины слова. Но не утешают они, не верится им. Счастливый. В сорочке ведь родился. И вон, кудрявчик. Кудрявые — счастливые. Как же так — помер?

Отпели. И не взвиделась Машка — гробик заколочен, взял его дьячок и понес из церкви. Вниз по шаткой лесенке, по солнцу, туда, где меж корявых, низкорослых сосен частые кресты.

И скоро как все обернулось. Вот уж закопали, вот батюшка с дьячком ушли, мужик ушел, что рыл могилку, остался только маленький сырой горбик, да Машка над ним, да сторожиха в ковровом платке, — девчонку свою за руку держит.

— Полно-ка, милая, не убивайся. Упокоил Господь младенческую душеньку иде же праведные… Поклонись-ка, землицы возьми на память с могилки, да и пойдем. Чайком попою, помянем младенчика…

Рядом со свежим сырым горбиком — другие горбики, большие и малые, тесно-тесно; желтая, мертвая трава на них, а между, по местам, снежок белеется. И еще что-то все белеется середь темных комков земли.

— Это что же такое, тетенька? — говорит Машка, приглядываясь. — Словно кости…

— Черепочки это, милая, черепочки… Что поделаешь, такое уж у нас кладбище. Мелко роем, потому нельзя, вода. А мелко роем, — веснами и размывает могилки, которые постарше. Старое ведь у нас кладбище, беда, старое.

Она наклонилась и подняла маленькую круглую чашу, такую чистенькую, такую белую на ласковом солнце.

— Вот черепок-то, вымыло его; тоже, видно, младенчик был… Этого у нас много. Летось барышня одна, дачница, увидела это и забрала; возьму, говорит, на письменный стол к себе положу. А потом невдолге гляжу я — обратно несет. Нет, мол, им у меня, должно быть, без спокою: снятся мне. Лучше их земле отдать, землей покрыть. И зарыла. Что ж поделаешь.

Машка стала накапывать себе с могилки земли, да повалилась лицом вниз и завыла.

— Илюшенька! Егорушка! Кудрявенький мой. И на кого вы меня, бесталанную… На кого вы меня… Да на кого вы меня…

Голубая круглая чаша вверху такая чистая, такая ласковая. Обещание весны такое верное. Близок юный март.