Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

Сергей Сергеевич положил свою руку на руку Михаила.

— Друг ты, хороший мой. Думай, думай, как о живой. Не бойся, любовь-то всегда живая. Христос с тобой.

Юс подошел поспешно.

— Есть. Как раз твой поезд.

Сергей Сергеевич заторопился.

— Пойду, пойду. Пока толпа, оно лучше. Скажу там, что надо. Помню все. Чего прощаться, теперь уж ясное дело — увидимся. Кончай последнее, Михаил, увидимся. И с тобой не навек, — обратился он к Юсу. — Ты мои слова лихом не поминай, ты небось кое-что и сам уже знаешь.

Схлынул народ, ушел поезд, увез Сергея Сергеевича. Михаил достал письмо, опять, внимательнее, перечел его.

— Что? — спросил Юс.

Михаил сунул письмо в карман и встал.

— После.

Они вышли на платформу, в черную, как печная сажа, ночь. Ходили, ожидая своего поезда, вдалеке, где уж и деревянных досок не было, где и слабые фонари не мерцали.

Юс поежился от сухого, терпкого холода, все что-то ворчал, бормотал себе под нос:

— Да, вон чего… И-де-ология… Вон куда еще…

Михаил, впрочем, не вслушивался.

Дни ли осенние с тяжелым, как сырой войлок, небом, близкая ли память о нежданном, досадном, длительном случае с крепостью, но только Юрию осточертел Петербург. Потерял он к нему всякий вкус.

Съездил туда, сюда, — люди зеленые, вялые, злые, точно октябрьские мухи линялые. Тянет прочь, подальше, где воздух еще голубой. Может, в Италию проедется. Он Рим очень любит. Но прежде всего, конечно, найти Наташу. А там будет видно.

Забрел он как-то к Лизочке. Но на прежней квартире ее нет, а разыскивать, расспрашивать — скука. Не стоит. Вряд ли дядя Воронка ее бросил. Ну, тем лучше. Вот когда вернется Юрий в Петербург, можно и разыскать, кто разыщется.

О Машке вспомнил мельком. Ну, и она разыщется со временем. Не наряжаться же теперь в картуз, не идти в Казачий. Не до того, наскучило, после.

Уехать — да; и вот еще мысль о последнем, передотъездном приключении, которое он себе выдумал, занимает его. Стильно будет окончено его петербугское житье.

Да и надо сказать Михаилу точную правду о том, что было с Юрием в крепости, чего не было. Михаил, зная его, знает, конечно, что Юрий на допросах не молчал, говорил ровно настолько, насколько было нужно, чтобы не повредить самому себе. Ничего не поделаешь. По счастливой случайности вышло так, что если и не избег Юрий кое-какого вреда другим, то разве очень незначительного. Хесю, например, взяли не из-за него; пришлось говорить о ней, но после, вдолге, когда ей уж это было все равно. А о многих и совсем умолчать посчастливилось.

Конечно, Михаил слишком умен, чтобы сплошь поверить всему, что Яков взвалил на Юрия. Но хотя бы Кнорр несчастный… Его-то уж Яков, наверное, убедил, что Хеся погибла именно из-за Юрия.

Впрочем, Юрий без всякой злобы или негодования думает о Якове: скорее с брезгливым удивлением. Предательство, особенно систематическое, всегда казалось Юрию нерасчетливой и неумной вещью. Странно позаботился о себе этот хитрый дурак! На что надеялся? Рано или поздно не Юрий, так другой, но вывел бы его кто-нибудь на чистую воду. А последствия невеселые…

В общем же Юрию и поведение Якова, и сам Яков, далекий и ничтожный, глубоко безразличны. Противно, конечно, что этот человек ради своих каких-то целей и выгод заставил его потерять несколько месяцев в тюрьме, тянуть допросную канитель и хоть слегка, но повредить другим… Не без удовольствия преподнесет Юрий Михаилу документик, который так счастливо попал ему в руки. Они-то! Слепые, слепые! У Михаила чувства зрячие, да ведь ему, пленнику бедному, со своими "личными чувствами" не позволено считаться.

Ну, ладно, пусть слепенькие теперь с фактом сочтутся, коли не поздно.

Никто не должен знать о том, что писал Юрий Михаилу. Черт возьми, конспирация, так конспирация! И романтика, так романтика!

А Юрий назначил Михаилу свидание в Красном Домике.

С удовольствием, тщательно обдумал все мелочи. И тогда написал письмо, которое через незнающую Литту и верного Сергея Сергеевича попало, наконец, в руки Михаила.

День отъезда за границу назначен. Пятница. За последним обедом Литта, бледненькая, молча смотрит на брата. Странный он, а добрый. Такая ясная у него красота.

Юрий весел, но не слишком; графине была бы неприятна излишняя веселость: ведь все-таки разлука. Но и сам Юрий с нежностью поглядывает на графиню: она щедро обеспечила его путешествие, он доволен. От темно-синей дорожной курточки, прекрасно сшитой, Юрий еще свежее и моложе: восемнадцать — девятнадцать лет. Ласково, чуть-чуть покровительственно, говорит он с отцом. Николай Юрьевич не успел опять распуститься, держится, бодр.