Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумѣвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мѣрѣ, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свѣта, а двѣнадцать его маршаловъ за двѣнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлѣющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одѣтинѣвшійся старикъ тѣшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачѣмъ мѣшать его удовольствію? Мѣшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсѣмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда довѣрчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумѣній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тѣхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замѣчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послѣднее завѣщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человѣка вообще, а не какое нибудь опредѣленное, частное лицо, даже не Нѣмца, а полнаго человѣка, только въ Нѣмецкомъ платьѣ, — то кажется, что по тѣмъ же причинамъ не имѣлъ онъ права видѣть и во второй части одну Нѣмецкую и художническую личность Гёте, вмѣсто всеобщности человѣка, или, по крайней мѣрѣ, человѣка нашего времени. Конечно, частныя впечатлѣнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечтѣ; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвѣтно прозрачной мысли. Но не однѣ же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нѣкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсѣмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разборѣ эпизода Елены, сдѣланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Вѣстника. Разборъ г. Шевырева имѣетъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умѣлъ присвоить себѣ. Въ этомъ случаѣ, кажется, показаніе Гёте существеннѣе всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.

Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются нѣкоторыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата , одѣтинѣвшійся старикъ , сущное дѣло , и т. п.

На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе . Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.

Изданіе книгопродавца А. Иванова.

Повѣсти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между всѣхъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего рѣже встрѣчаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, имѣющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподдѣльное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была бѣдна произведеніями: у насъ выходитъ не мало повѣстей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ повѣстяхъ нашихъ много дѣйствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перемѣшанныхъ; но рѣдко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще рѣже понятіе о художественномъ приличіи и соразмѣрности. Первое, что сдѣлалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, вѣроятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Повѣсти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и вѣрный, разсказъ живой, чувства въ самомъ дѣлѣ чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерпѣніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что вѣроятно, — эти повѣсти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ видѣть только одно измѣненіе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, вѣроятно, подали поводъ къ этому смѣшенію звуковъ, не имѣющему опредѣленнаго значенія.