Федор Кнорре - Одна жизнь

На обратном пути было совсем светло. Пели петухи, встречая утро. Леля смотрела под ноги. Кончились дощатые тротуары, пошли каменные плиты, потом булыжник, она подняла голову и увидела, что они переходят черед площадь к театру.

Увидев лицо Нисветаева, она равнодушно спросила:

- Что это ты какой серый?

- Мысли, - сказал Нисветаев.

- А засов-то не запер. Сумасшедший человек.

- Э-э... - махнул рукой Илюша. - Это что - засов! Мои ужасные мысли если бы выписать на бумагу да представить председателю, - меня бы мало рядом с Колзаковым поставить!

Задолго до пяти часов, когда громадным рукописным плакатом была объявлена наконец все не ладившаяся премьера спектакля "Баррикада Парижской коммуны", в театр повалили солдаты.

Однорукий начклуба пробовал, стоя в дверях, уговаривать подождать, его не слушали и проходили в фойе, размещались в зрительном зале и рассаживались с винтовками между колен.

Сообщили в штаб, но, когда прибыл встревоженный Беляев, театр был уже переполнен, партер, ярусы, проходы, даже фойе - все было забито бестолковой толпой солдат в шинелях, с винтовками. Прошел слух, и все непоколебимо в него поверили, что в театре специально для них будет представление и митинг, назначенный не кем иным, как военкомом армии Невским. Все были убеждены, что на самом деле он не убит - просто кто-то хотел его убрать, потому что в городе замышляется что-то недоброе, какая-то измена.

Беляев прошел через служебный ход на сцену и сквозь дырочку в занавесе осмотрел зрительный зал.

Там было тревожно и шумно. Солдаты с верхнего яруса во весь голос перекликались с сидящими в партере, дымили самокрутками и время от времени принимались топать и стучать прикладами по полу. При этом в разных местах поднимались крики, что господ теперь нету, дожидаться некого, пора начинать!

Однорукий начклуба повел командующего в пустующую актерскую уборную на втором этаже, по пути докладывая обстановку. Театр заняли, по-видимому, главным образом мобилизованные унтер-офицеры, но среди них оказалось немало солдат разбитого у переправы на прошлой неделе, бежавшего от танков Старгородского полка. Опозоренного, бросившего окопы полка, оставшегося без коммунистов, до последнего человека изрубленных казаками у полковых пушек.

Леля через тонкую перегородку слышала, как в соседней комнате переговаривались вполголоса. Доносились только отдельные обрывки фраз:

- Самочинный митинг... Провокационные слухи... Откуда они выдумали, что Невский не убит?..

Потом хлопнула дверь, и Беляев сказал громко:

- А, товарищ Хромов, наконец-то!

Хромов был военкомом одной из дивизий, он уже пробовал провести митинг и без заметного успеха выступал перед солдатами с речью.

- Вот черти, что натворили! - сокрушенно сказал он, входя. - Комендант предлагает выставить пулеметы. Я его послал подальше. Ну что тут дадут пулеметы? Тут все смешалось. Мобилизованные, старгородцы и пес его знает кто. Настоящей сволочи тут, может быть, несколько десятков, а остальные люди не хуже нас. Пулеметами тут не разберешься.

- Вот и поговорите с ними! - раздраженно сказал Беляев.

- Слушаю! - сказал военком Хромов. - Если прикажете, я сейчас к ним выйду.

Начклуба горестно крякнул и сказал:

- В данный момент они никого на свете не могут слушать, ни царя, ни бога, ни Карла Маркса. Там же каша, и все кипит! А если сейчас начать речь, скорей всего в вас кто-нибудь пальнет из заднего ряда, только и всего.

- Это не довод. Пальнет! - нетерпеливо произнес военком.

- Значит, допустим самочинный митинг? - Беляев иронически фыркнул. Так?

Но отвечая, Хромов вдруг решительно приказывает:

- Слушай-ка, начклуба, беги лучше скажи актерам, чтоб как можно скорей начинали. Скажи, когда будут готовы!..

Равнодушно прислушиваясь к их голосам, Леля сидит в своей уборной, загримированная и одетая, и холодно смотрит на себя в зеркало.

Итак, вот он, ее великий день. Ее первая в жизни премьера с настоящей ролью! Зал, полный каких-то дезертиров. Сборные, обтрепанные костюмы, кое-как выученные роли и она сама в выцветшем платье камеристки, и скорее надо выходить и говорить скучные слова, а в голове бежит, бежит, приближаясь к зловещему удару контрольного звоночка, каретка тяжелой штабной машинки, которую не остановить, даже если взорвать под ней ручную гранату. И где-то лежит заготовленное решение тройки, которое могут подписать каждую минуту или, может быть, подписывают сейчас. И эти большие, теплые руки, и все, о чем нельзя сейчас давать себе думать...