Федор Кнорре - Одна жизнь

Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены. Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:

- А если не выпустят?

- Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.

"Неужели все? - с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:

- И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой... Белой Полыни?

- Невского? Вы что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь плечом на стену. - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время спустя еще раз круто останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах, женка его бедная теперь как останется? - Леля и не думала, что Невский женат. - Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет. Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался счастливый, как маленький...

- Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.

- И про Генеральный штаб небось?

- Да, про все.

- Невский ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккурат мы проголосовали расходиться всем по домам. Он с нами всего два дня прожил в землянке и как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в Красную гвардию. Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался нашим комиссаром. Позвал меня к себе, запер дверь и сказал: "Товарищ Колзаков, говорит, мне приходилось заниматься все больше кабинетной работой. Теперь мне, сам видишь, необходимо срочно выучиться артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"

И вот я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле, а он меня там дожидался в условленном месте, чтоб никто не видел, как военком с седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней я ему старался поспокойней приводить, а он скандалил и требовал самых норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.

Боевые уставы, расчеты, приборы - это он, конечно, все сам осилил. Теперь вот другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам командир, а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с ним хохочем, вспоминаем, как он в первый раз в пиджачке на коне громоздился, тот несет боком, брючки кверху сучатся, а там носочки на подвязочках выступают, сам еле держится, а на меня кричит: "Не миндальничать! Не сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как на новобранца!.." Ах, люблю я этого человека... - Он ожесточенно растирает лицо ладонями. - Без него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров, ух, ожесточат!..

"О чем он говорит, неужели он не понимает про себя?" - с тоской думает Леля и вдруг слышит звук бумаги, которую рвут с ожесточением, раз за разом, мельче и мельче.

- Все! - Колзаков скомкал изорванную в клочья бумагу, стискивает ее в комок и швыряет на пол. - Бесполезное дело. На приказы покойника ссылаться! Только еще людям повредишь.

И все-таки он не знает. Он не знает, а может быть, идут последние часы его жизни. Невского уже нет на свете. И его тоже не будет, а он не знает. А я знаю, повторяю себе, но все равно что не знаю, потому что просто не умею поверить, как это: сильный, молодой, здоровый - и вдруг "не будет". А я ничего не успею, просто не умею сказать. Время уходит, время идет. Почему мы всегда живем, разговариваем, как будто нам жить сто лет? Встретишь человека и все приглядываешься и прячешься, прикрываясь словами, говоришь не так, как думаешь, а свое важное боишься высказать, держишь при себе. А время бежит, уходит, стучит, как машинка, и вдруг звоночек - строчка кончилась, и пошла уже другая, и сколько ни прячь руки, она бежит и стучит сама... Что же я молчу, чего жду, прячусь? И, продолжая мысль, она торопливо произносит:

- Я все про вас думала, вот почему пришла. Не сейчас, а раньше, даже не вспомню, когда начала. Прямо надоело: все думаю про вас, все думаю...