Федор Кнорре: Орехов

Началось тягостное заседание, и Анисимов сразу же сам взял слово и начал говорить, безжалостно бичуя себя за ошибки. Через несколько минут начало получаться так, что ошибки эти, возможно, не его личные ошибки, но он готов полностью принять за них ответственность. Потом он стал громить и бичевать эти ошибки и всякую малейшую нечестность с яростью и даже открытой угрозой. А поскольку не может же человек самому себе грозить, получилось так, будто в кабинете вроде бы появился кто-то другой, главный виноватый, кому он грозил со всем презрением и яростью!..

Прием это был старый, и пользоваться им многие умеют, но, надо признать, тут Анисимов показал класс: прямо у всех на глазах со скамьи подсудимых как-то перебрался сперва на место для свидетелей, а закончил речь уже почти на трибуне прокурора, страстно требуя самого сурового наказания кому-то, кого он обвинял и клеймил... Надо полагать, не себя же он требовал наказать?.. И ни слова не сказал, как он сам накачивал, уговаривал, убеждал, улещал, и манил, и грозил таким, как Орехов, районным работникам, чтоб они давали ему цифру и проценты, если нет лучшего продукта налицо...

Он думал, что невозможно человеку пережить такой позор, но Анисимов был не из тех, кто от сознания своей вины кончает самоубийством.

И вот теперь, долгие месяцы спустя, Орехов, лежа в розовом бараке на своей койке, опять томился на заседании, с гадливой ненавистью слушал речь Анисимова и опять молчал, как там, в упор разглядывая Анисимова, и все ждал, что тот наконец расскажет правду, как он, добиваясь своего, ломал угрюмое сопротивление людей. Анисимов после своей речи, весь раскаленный негодованием, сидел с суровым, непреклонным и скорбно-победоносным видом человека, мужественно победившего у всех на глазах грехи: свои и чужие. А Орехов молчал. От ненависти. Так ничего и не сказал, только смотрел в упор и молчал...

- Су-укин с-сын!.. О, сукин сын! - мычал Орехов сквозь сжатые зубы, ворочаясь на своей койке, точно все зло и подлость мира вместились для него в этого Анисимова...

Наконец, усилием воли оторвав свои мысли от Анисимова, он начинал вспоминать свою жизнь за последние годы и в который уже раз убеждался, что вспомнить было как-то нечего. Все было как-то одинаково: работа, текучка, неотложка, спешка - все в сегодняшнем дне, в декаде, в квартале, куда там даже о будущем годе подумать!

В комнату вошел маленький мальчик Вовка и, прикрыв за собой дверь, постучался изнутри.

- Ну? - спросил Орехов, даже обрадовавшись, что его мысли прервали. Что скажешь?

- Папку моего не видел? - чтоб завязать разговор, уныло осведомился Вовка. Они с отцом - водителем Дрожжиным - были Орехову соседи по коридору.

- Придет скоро.

- Да-а, придет... Врешь. Что же он не идет-то? - плаксиво проныл Вовка.

- Ты, может, голодный?

- Может, голодный, а он, черт, не идет!

- Если у тебя отец черт, значит, ты сам чертенок. Не смей ругаться, не поворачивая головы, спокойно сказал Орехов.

- Я не матерно. Я матерно никогда не позволяю. А где он валандается, чего домой не идет?

- Ты голодный?

- Конечно, голодный... Я два блина слопал. Софья дала...

- Сбегай за колбасой.

- А сколько брать? Кило?.. - Он захохотал своей остроте и серьезно спросил: - Триста грамм?

- Четыреста... В левом кармане куртки возьми. Слышь? Во внутреннем!

- Что я, не знаю? - презрительно хмыкнул Вовка, быстро подставил табуретку, влез на нее и вытащил из кармана куртки деньги. - Ух ты! Получка?

- Аванс.

- Ага, верно! - поправился Вовка. - Аванс. Ну, я дунул! - и выбежал вон.

Минут через десять он вернулся бегом, как ушел, шлепнул на стол колбасу и разложил по столу сдачу. Во рту у него тоже была колбаса.

- Довесок, - пояснил он, напоказ громко чмокая. - А ты что пьешь больно медленно? Все так и осталось, пока я ходил.

- Вечер длинен. Надо планировать. Ты режь колбасу-то. Ешь.

Они закусили. Он лежа медленно жевал, а Вовка вертелся на стуле, поглядывая в окно.

- Чего она меня блинами угощала, знаешь? Опять ей причудилось, что Монька в колодец вякнулся. Завелась на всю-ю катушку! И вот мотается, как кошка угорелая. После отыскался, вот обрадовалась! Псих. Сдохнешь от нее! Он хихикнул и покосился на Орехова. Убедившись, что рассказ успеха не имел, задиристо спросил: - А что, не псих, скажешь? Ну скажи? Не псих? Не псих?

- Псих, - сказал Орехов медленно, - это кто сдуру чудит.

- Ну ясно, - внимательно слушая, сказал Вовка.

- А тут, может, вовсе другое.

- Какое такое другое?

- Не наше с тобой дело какое... А вдруг, например, когда-нибудь в колодце она уже видела что-нибудь?