Всеволод Крестовский - Тамара Бендавид

Но граф стоял по-прежнему в невозможном положении, дурак дураком, то бледнея от внутреннего ужаса, то вспыхивая краской смущения от беспощадной откровенности Ольги, каждое слово которой точно бы резало его на части. Не находя в замешательстве, куда девать свои глаза и руки, он только время от времени нервно подрягивал в коленке ногой да дробно притоптывал носком сапога по полу, в желании заглушить этим чувство нравственной боли, похожее на то, как будто его секут или живьем на сковородке поджаривают.

— Прежде чем сказать вам что-либо, — серьезно и сухо обратилась наконец к нему Тамара, — позвольте вас спросить, что сделали вы с письмами, которые я доверила вам переслать к Ольге?

Каржоль почувствовал, что настает решительная минута, для которой ему необходимо собрать все свое самообладание и проявить хоть какое-нибудь личное достоинство, — пускай фальшивое, пускай бесстыжее, но достоинство, чтобы хоть этим спасти себя в глазах Тамары, а вместе с тем, быть может, спасти и последнюю, слабую нить надежды на примирение с нею.

— Я… я их препроводил… то есть виноват, не то… Я не то хотел сказать, — заговорил он, не зная еще, что отвечать ей, но стараясь в то же время сколько-нибудь овладеть собою, встряхнуться, подбодриться и взять прилично независимую ноту. — Письма эти, — продолжал граф, — выпрямляясь грудью вперед, с достоинством светского человека, и заложив, «par contenance», руку за борт своего застегнутого по-парижски сюртука, — письма эти… Видите ли, если вам угодно будет уделить мне полчаса на откровенный разговор entre quatre yeux, я вам все объясню и… смею думать, вы не бросите в меня камень, когда узнаете.

— Я желаю только знать, где эти письма? — повторила еще настойчивее Тамара.

— Письма у меня, положим, но… мне необходимо прежде объяснить вам…

— У вас? — перебила его девушка, — В таком случае, возвратите мне их сейчас же.

— Письма, можете быть уверены, — с достоинством заявил Каржоль, — будут возвращены по принадлежности, я прошу вас не сомневаться в этом.

— Они должны быть возвращены мне, немедленно же, я этого требую! — настойчиво и властно подтвердила Тамара.

— К сожалению, — возразил граф окончательно закутываясь во все неприступное величие своего достоинства, — при всем желании сделать вам угодно, я не в состоянии исполнить это сейчас же: они еще нужны мне, и повторяю вам снова, что если вы уделите мне хоть полчаса для откровенного разговора, то сами придете к убеждению, что я прав, поступая таким образом… Вы сами первая пожалели бы, если б я отдал эти письма теперь же… Умоляю вас, Тамара, прежде всего объясниться со мною!

Но на девушку нимало не подействовали эти горячо и столь благородно произнесенные фразы, хотя, возвратив себе свое самообладание, Каржоль и рассчитывал поколебать ими в свою пользу Тамару.

— Если в вас остается хоть капля совести и чести, — заговорила она тем же ледяным тоном, — вы сию же минуту отдадите их мне, из рук в руки, — понимаете? — Я напоминаю вам, граф, о вашей чести.

— Напрасно, милая! не возвратит! — вмешалась в разговор Ольга. — Они нужны ему для развода, как доказательство моей будто бы неверности.

— Vous lavez dis, madame! — с отменною галантностью сделал ей граф комплиментное движение рукой и корпусом, как бы отдавая этим полную справедливость ее словам, и затем обратился к Тамаре:

— Ольга Орестовна отчасти облегчила мне задачу, потрудившись объяснить вам за меня, для чего собственно нужны мне ее письма, — сказал он. — Против этого объяснения я ничего не имею, хотя многое мог бы к нему еще добавить, что, надеюсь, окончательно оправдало бы меня в ваших глазах, но во всяком случае, могу дать вам слово, что по миновании надобности, письма тотчас же будут возвращены ей, вместе с бумажником и прочим.

— А, так?! — выступила вперед Ольга. — По миновании надобности? — Ну, так знайте же, милостивый государь! — обратилась она к нему решительно и веско. — Бумажник, который вы мне сейчас показывали, был подарен мною вовсе не Пупу, и я не знаю, на каких основаниях угодно вам утверждать противное.

Каржоль выпучил на нее удивленные глаза, недоумевая, к чему бы мог клониться этот странный изворот его супруги.

— Не Пупу? — проговорил он. — Так кому же?

— Вам!

— Мне?!?

— Да вам! — уверенно и смело бросила она ему это слово, глядя прямо в глаза с такою твердою наглостью, которая изумила самого Каржоля. — Бумажник был подарен мною вам самим, на память, — продолжала Ольга тем же твердо убежденным, доказательным тоном. — Карточка моя нарочно снята мною для вас же, по вашему собственному желанию, — да иначе, как для мужей, такие карточки и не снимаются. Надпись на ней посвящена мною вам же, в память дня нашей свадьбы, — понимаете? — и письма все писаны тоже к вам, как мужу, уже после нашего брака. Попытайтесь-ка доказать мне противное!