Владимир Короленко: Яшка

-- Эй, ты, свиное ухо! По какой причине раскричался? Вопрос звучал деловито, как будто вопрошавший допускал возможность существования какой-либо "причины", и даже название "свиное ухо" казалось просто необидным собственным именем. Еврей смягчал экспрессию, понижал тон и издавал рулады, выражавшие очевидную готовность к компромиссу.

-- Нарукавники желаешь? -- спрашивал Михеич так же спокойно, и опять в вопросе слышалась возможность со стороны еврея такого неестественного желания.

-- Покричи еще,-- что ж, я и принесу нарукавники тебе... Это, брат, можно во всякое время...-- соглашался Михеич, и рулады еврея спускались до обычного диапазона.

-- Стекло-то опять зачем сожрал, а? Разве полагается тебе казенные стекла жрать? Видишь вот, вчера вставили, а ты опять слопал, свиное ухо! -говорил Михеич, выковыривая остатки дверного стекла, которое еврей, действительно, имел обыкновение разбивать и грызть зубами.

Урезонив еврея, Михеич снова направлялся к излюбленному месту на окне, где спина его скоро прилипала к натертому жирному пятну косяка, а нос и усы принимали обычное положение. Еврей продолжал свои рулады, возвратившись к нотам, более свойственным человеческому голосу, или начинал что-то таинственно выстукивать в стену, как бы сообщая кому-то смысл сейчас слышанных слов.

Другой умалишенный, остяк Тимошка, помещавшийся в первой камере у входа в коридор подследственных, пользовался некоторым благорасположением Михеича. Однажды, когда я проходил по коридору, Михеич с видимым удовольствием указал на камеру Тимошки.

-- Тимошка тут, Тимофей, остяк... Набожный... Всякую молитву знает. Поди, и теперь молится...

Я заглянул в оконце. Длинная узкая камера была еще мрачнее нашей, так как угловая стена примыкавшего здания закрывала в нее доступ свету. Вначале я не мог никого разглядеть среди этих темных стен, но вскоре увидел в углу, под самым окном, какую-то коленопреклоненную фигуру. Тимошка мерно покачивался, стоя на коленях перед какими-то болванчиками, неопределенно черневшими в углу. На окне лежало что-то вроде шапки. Мебели, как и в других одиночках, не было, только рядом с болванчиками стояла "парашка". Остяк молился ровным, своеобразно-диким голосом, тоном опытного чтеца. По временам он произносил целые длинные фразы на каком-то непонятном, вероятно, остяцком языке, а иногда, нисколько не изменяя молитвенной интонации, произносил скверные ругательства, как будто и они составляли часть его культа.

-- Трех человек задушил руками,-- отрекомендовал мне его Михеич.-- Из себя невидный, а сила в ем ба-а-аль-шая!

-- А что это в углу у него расставлено? -- спросил я.

-- Идолы это... Бога... Ка-ак же! Сам делает. Сколько раз отымали, сейчас опять смастерит.

-- Чем же?

-- На выдумки ловок, беда! Нож из жести оконной у него, об камень выточен. А шапку видели... на окне у него лежит? Тоже сам сшил. Окно-то у него разбито, чорт ему кошку шальную и занеси. Он ее сцапал, содрал шкуру зубами,-- вот и шапка! Иголка тоже у него имеется, нитки из тюфяка дергает... Ну, зато набожен: молитвы получше иного попа знает. Бога у него свои, а молитвы наши... Молится, да!.. И послушен тоже... Тимошка, спой песенку! Тимошка прервал молитву, взял в руки палку и повернулся к Михеичу.

-- С барабаном? -- спросил он

В его диком голосе звучала какая-то юмористическая нотка. Переход от молитвы к скоморошеству был для него, по-видимому, нетруден.

-- Неуж без барабана, чудак! -- ответил Михеич. Тимошка запел бесконечную песню, постукивая в такт палкой. В этой песне, с довольно быстрым темпом, слышалось что-то своеобразное, заунывно-дикое. Мы старались потом с товарищем воспроизвести этот нехитрый мотив, но он не давался нашей памяти.

-- Без конца у него песня эта,-- заметил Михеич.-- Теперь все будет петь, пока не скажу: довольно! Раз этак я забыл остановить его -- он и поет себе. Проверка пришла, смотритель и спрашивает: "Ты что делаешь?" -- "Песню, говорит, Михеич приказал петь". Право, послушный он!.. А тре-ех человек задавил руками. Ноги ему в сумасшедшем доме отшибли -- ходить не может. Зачинает мало-мало подыматься, да плохо. Видно, отстукали ловко!

-- Неужто в больнице у вас ноги отшибают? Ведь это...

-- Да уж это не так, чтобы превосходно, что и говорить. Опять же и зря: послушный он, остяк-то. Ему толком скажи -- он слушает. Только там это у них живо, в сумасшедшем-то доме: чуть что, пожалуй, не долго им, и совсем устукают. Этому стукальщику скоро вот то же будет,-- как-то недружелюбно мотнул Михеич головой в сторону Яшкиной двери.