Владимир Короленко - Таланты

В одном приволжском городе я знал исправника. Это был человек самого ординарного полицейского вида, и все его считали феноменально глупым. Пожалуй, это была правда: трудно было представить себе человека глупее в обычных сношениях уездно-городского обихода. Пока он являлся в клубе, за бильярдом, во время разговоров за буфетом или за чайным столом в гостях, перед вами был самый банальный дурак, некоторые речения которого давали пищу уездному остроумию. Но... все это только до тех пор, пока... "не требовал поэта к священной жертве Аполлон"... Его священная жертва была служба, то есть "сбор податей" и "водворение порядка" в крестьянской массе. Тут его таланты просыпались внезапно, - именно, "как пробудившийся орел". Начать с того, что он весь преображался. В "нашем" обществе он обладал походкой военного и отчасти светского человека, - гибкой в носках и с грациозными движениями стана. Но вот, он кончил с вами беседу a parte* в отдельной комнате. Перед крыльцом позвякивает колокольчик, и бравый урядник пришел доложить, что все готово. Последнее пожатие вашей руки - и знакомый вам образ куда-то испаряется. Грациозность походки, гибкость носка, волнистые движения стана исчезли. Иван Спиридонович внезапно окаменел, превратился как бы в паралитика. Зрелище до того внушительно и отчасти трагично, что сотский, подающий шубу, уже дрожит, и даже у урядника, обматывающего шею его высокоблагородия теплым шарфом, слегка вздрагивают руки. Старшина с урядником подхватывают его под руки, сотские и десятские распахивают двери, общее трепетное благоговение, начиная от порога комнаты, так и веет до самых саней. Боже мой, как трудно Ивану Спиридоновичу сесть в эти сани. Его бережно подсаживают, подымают, вносят, сажают, точно причудливый драгоценный тюк, на котором написано: "осторожно" и "верх". И у всех в это время на лицах выражение необыкновенного участия и испуга. Даже не участвующий в процессе волостной рассылка являет на своем лице такую смену выражений, точно вот-вот сейчас Ивана Спиридоновича уронят, и он расшибется вдребезги, как хрупкое стекло. А вслед за этим произойдет взрыв, от которого неминуемо погибнет вселенная... Зато, - какой вздох облегчения, когда все обошлось благополучно, и - какой трепет у следующего волостного правления.

______________

* Наедине (франц.).

Знаю, вы опять скажете - глупость. Но ведь я и не отрицаю этого. Посмотрите, однако, что за талант! Подите, каменейте этак всякий раз при данных обстоятельствах. Не выдержите и полугода, попроситесь в отставку. А Иван Спиридонович выдерживает всю карьеру. Почему? Потому, что это талант, мастер, художник! Художественное творчество - беструдно, - говорит, если не ошибаюсь, Шиллер. Это именно так. Талантливая красавица сорока пяти лет потому именно находит силы для своей роли, что она ей "беструдна". Она делает это wie der Vogel singt*. Я часто наблюдал Ивана Спиридоновича в процессе окаменения и пришел к заключению, что он каменеет действительно, искренне, настояще, не токмо за страх, но и за совесть. Сразу же, при входе урядника и при звуке почтительного доклада: "готово-с", - какое-то нервное вещество разливается по его существу, проникает до тончайших исправницких фибр. И по мере того как он шествует среди двух рядов своих подчиненных, объятых трепетом, - его собственное окаменение возрастает. Ученые, кажется, называют это контактом. Иван Спиридонович воздействует на среду, - среда возвращает ему отраженное воздействие... Чем более они трепещут, тем более он каменеет. И вот почему, дойдя до саней, он уже превращается во что-то, подобное стеклянному сосуду.

______________

* Как птица поет (нем.).

- Но зачем же все это?

- А-а, как вы не понимаете; разумеется, для пользы службы...

- Позвольте, однако... какая же польза от стеклянного исправника... То и гляди расшибется.

- Ну, нет-с. Это вы так говорите только потому, что я описал вам лишь отъезд талантливого человека из города. Это ведь только первый акт, даже вернее: только поднятие занавеса. Теперь представьте себе дальнейшее: приезд в деревню. Вообразите глухое село земледельческого уезда, запустившее недоимки. Занесенные снегом крыши, большое дерево с старыми грачиными гнездами посредине улицы, лениво вьющийся дымок, ну, и все остальное... И вдруг вдали... колокольчик... Ближе, ближе... К крыльцу подкатывает взмыленная тройка. От лошадей валит пар, у ямщика на лице тупое отчаяние, только седок имеет вид грузной сидящей статуи, - вроде фараона Аменофиса, только, конечно, одетого в шубы, соответственно климату, и фуражку, соответственную современно-полицейскому званию. Процедура высаживания опять с теми же подробностями и теми же опасениями. Его члены неподвижны. Он ничем не облегчает как будто процесса высаживания, который весь, так сказать, возлагается на ответственность подчиненных. И ведь подумайте: танцор, - а тут совсем паралитик. На лицах высаживающих: благоговение, напряжение, ужас. Храни господи, - уронят. Расшибется и - взрыв вселенной... Наконец он водворен на въезжей, шубы сняты, подан самовар, а уж в это время по занесенным снегом проселкам бегут посыльные, собирать сотских, десятских, просто стариков к приехавшему начальству... И все, заметьте, уже видели приезды и отъезды, уже испытали "контакт", уже предрасположены известным образом. В передней избе, за дверью которой в горнице происходит таинственный процесс насыщения грозной особы, уже столпились "подчиненные". Не дышат, не заговорят, не смеют кашлянуть... Тишина волшебная... "Не шелохнет, не прогремит" - как это сказано у Гоголя. Именно - не прогремит: попробуй какая-нибудь сошка кашлянуть, ведь это была бы потрясающая дерзость, - гром, да и только, за коим последует уже с другой стороны испепеляющая молния. Вот у какого-то старика на тусклом лице, обрамленном лохматой рыжей бородкой, появляется выражение предсмертной тоски... Это ему хочется кашлянуть или он почувствовал резь и урчание в животе... Другой тихонько, на цыпочках выходит в коридор, чтобы высморкать нос. И все провожают смельчака неодобрительными взглядами. Вдруг дверь отворится, и он будет застигнут на середине комнаты...