Анатолий Королев - Быть Босхом

С таким же душевным трепетом мужиковатый старшина увидел, как я засел за эти вот тетрадки, из которых, как из разбитой бутылки на морском берегу, взлетает привидением корабль дураков, джинн ненаписанного романа.

Стонас тут же достал свой фотоаппарат - сделать мой снимок, чтобы я после послал фотографию матушке.

И ведь сделал, и проявил, и сам напечатал!

Эти два снимка - единственное свидетельство от той, сгинувшей, утонувшей бишкильской эры.

Я сижу в форменной рубашке на кровати у белой стены. На моих коленях рукопись. Снимки уцелели чудом. Я дал глупейший зарок не сниматься в военной форме - в знак эстетического протеста против китча советской власти (к политике я был всегда равнодушен). И вот нарушил зарок уже в первый день.

Больше того, в припадке благоговения перед пишущим человеком через день старшина даже уступил мне свою дальнюю комнату - там тише! - а сам перебрался в неудобную проходную.

И не захотел слушать никаких объяснений: молчи в тряпочку, лейтенант, я сказал.

Больше того, он привез с гауптвахты свой письменный стол из кабинета, чтобы я культурно писал за столом, а не сидючи на кровати.

Мне неловко от забот старшины, в котором странно сочетаются грубость солдафона и акварельная нега Чюрлениса.

Что ж, чу!

"- матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась, и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?.."

В Венецию, конечно. Там, там я попрошу эстетического убежища!

Оказавшись в Венеции, я понял - художник должен жить только на Гранд-канале. Глаза обретают чуткость мыльного пузыря и готовы лопнуть от малейшего нажима. В Венеции я мигом увидел, что лента на соломенном канотье гондольера Джорджио - мутно-розовая. Вот ее истинный цвет. В родном краю я счел бы ленту всего лишь красной.

Утро.

Посыльный из штаба. Товарищ лейтенант, вас срочно к начштабу.

Что случилось?

Труп солдата в кювете на станции!

Первый труп моей службы.

Мчу на газике по все той же грунтовой дороге сквозь поля к полустанку. На ходу читаю приложение к Уголовному кодексу: осмотр места происшествия, опознание тела, протокол опознания...

Действительно, в кювете лежит опрокинутый на спину труп молодого солдатика невероятного синего цвета. Страшные ультрамариновые руки торчат из рукавов рыжей шинели. Жуткое лицо с вареными белыми глазами. И рой мух. От жары вонь разложения уже встала в полный рост над молодой смертью.

Давясь от тошноты и закрывая лицо платочком, отдаю команды такому же несчастному солдату, приданному мне в помощь.

Солдатик покорно ворочает синее тело. Он служит рядовым в роте охраны. Вытаскивает мертвеца за руки из кювета на травяной склон. Расстегивает шинель. Снимает пояс. Осматривает карманы в поисках документов. У живого солдата нет привилегии офицера зажать нос, вся надежда на бесчувственность духа. И он вполне равнодушно делает свое дело.

Шум машин.

К трупу слетаются золотые погоны.

Первым на рафике прибывает командир химического батальона полковник Удальцов. Следом на газике - командир трубного батальона полковник Семейкин. Последним мой командир, Батя, начальник военного гарнизона и командир дисциплинарного батальона полковник Охальчук. Он не спеша вылезает из армейского джипа в сопровождении начштаба и любимого рыжего ирландского спаниеля Джерри. Сначала на свет появляется нога в хромовом сапоге, нащупывает опору, затем вылезает сам полковник, громоздкий высоченный несгораемый шкаф с погонами. К ноге спрыгивает спаниель и кидается к трупу.

Ко мне, орет Охальчук, забирая любимца на руки.

Полковники вынуждены первыми отдать честь комбату (хотя тот держит пса на руках и, разумеется, не может в ответ козырнуть по уставу). Впрочем, Охальчуку глубоко на это начхать. Он подзывает меня и слушает краткий рапорт. Начштаба изучает найденный у солдата военный билет.

Чего он так посинел? Спрашивает полковник.

Пожимаю плечами.

Это не наш, вмешивается начштаба. Дембель Ноготков из Чебаркуля.

Все тут же садятся в машины и уезжают.

Жду труповозку.

Рой мух над солдатом набирает густоты, как смерч босховской нечисти в садах земных наслаждений.

А вот и полуторка уныло пылит по дороге.

Шофер и мой рядовой под команды санитара в белом халате дружно закидывают тело в кузов. Мертвая масса издает шлепок сырого теста о противень. Курс санитарной машины - в челябинскую анатомичку при военном госпитале. Тоска. В станционном буфете покупаю изнеможенному солдату бутылку ситро, рыбные консервы в томате и батон белого хлеба. Сам не могу откусить от батона даже граммульку.