Захар Прилепин - Грех

Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.

Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили ее, разгоряченную.

Малосольные огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом

- после холода, из которого его извлекли.

Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке: к ее тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в черный треугольник.

Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тяготная ломота).

“Отчего это мне дано?.. Зачем это всем дано?.. Нельзя было как-то иначе?”

- Дед-то будет завтрекать? - спрашивала бабушка, выключая конфорку.

- Конечно, будет, - с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол.

Шел в комнату, громко звал:

- Бабушка есть зовет!

- Есть?.. - отзывался дед раздумчиво, - Я и не хочу, вроде… Ну, пойдем, посидим, - он снимал очки, аккуратно складывал отвертки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлепали по полу.

Спокойно, легким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает, - но все всегда было на месте и, верится, не первый десяток лет.

- Не выпьешь, Захарка? - с хорошо скрытым лукавством спрашивал он.

- Нет, с утра-то зачем, - отвечал внук деловито.

Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-то по хозяйству.

- Сиди уж! - отзывалась бабушка. - Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить.

Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: “…дура баба - всегда дура…” - словно говорил он. Но на том все и завершалось.

Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.

- Сестрят навещу… - говорил он бабушке, позавтракав.

- Иди-иди, - живо отзывалась бабушка. - И обедать к нам приходите.

Двоюродные сестры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая,

Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежноглазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше ее.

Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни и возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет.

К полудню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы.

Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила еще одну интересную опору.

От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трехлетнего Родика, сына Кати.

Муж старшей сестры служил второй год в армии.

Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно

“Одик”, с маленьким, еле слышным “к” на конце. Все понимал, только папу не помнил.

Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами.

Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: “Ну, конечно, ты у нас самая умная…” Или так: “Мне все равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!”

Строгость ее была несерьезна.

Выходила - и внимательно смотрела, как Захарка - Родик на плечах, - медленно идут к дому, общаясь.

- Камни, - говорил Захарка.

- Ками… - повторял Родик.

- Камни, - повторял Захарка.

- Ками, - соглашался Родик.

Они шли по щебню.

Катя, понимал Захарка, думала о чем-то важном, глядя на них. Но о чем именно, он не задумывался. Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.

- Проголодались, наверное, гуляки? - говорила Катя хорошим, грудным голосом и улыбалась.

- Бабушка звала обедать, - отвечал Захарка без улыбки.

- Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне.

- Мое имя Ксюша, - отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице ее замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата.

“Посмотри, какая она дура, Захарка!” - говорила она всем своим видом.