Захар Прилепин - Грех

А может быть, это началось раньше. Я возвращался в свой пригород из большого города, электричка гудела и неслась сквозь вечернюю, пополам со снегом, морось. Влага зигзагами липла к стеклам. Выйдя из электрички, я долго стоял на перроне, насыщаясь сквозняками, словно надеясь, что они выметут всю мою нежданную немощь. Последнее время во мне поселилось ощущение, так схожее с влажной ломкой мужающих мальчиков. Как ни странно, в ранней своей юности, прожив полтора десятилетия на земле, эту ломку я быстро миновал. Расстояние от внезапно кончившегося детства до того, как со мной стала общаться самая красивая девушка в школе, было незаметным и смешным. Я не помнил этого расстояния. И, значит, почти не пережил свойственного всем моим сверстникам унижения, возникающего от несоразмерности своих разбухших желаний и нелепых возможностей для их воплощения. Зато теперь чувствовал себя так, словно меня настигла подростковая вялость и невнятность. Каким-то нелепым сквозняком меня понесло в окраинный дом моей школьной подруги, которая, говорю, была замечательно красива и которую я никогда не любил. Я добрался туда на вялом троллейбусе, в пустом салоне, вдвоем с кондуктором, и присел в душном подъезде, под лестницей на первом этаже, безо всякого вкуса вспоминая, как здесь впервые коснулся женского лобка, и волосы на нем мне показались удивительно жесткими. Мы, вспомнил я еще, тяготясь портфелями, перемещались с подругою с этажа на этаж, убегая от вездесущего лифта, с грохотом раскрывавшегося и вываливающего в подъезд шумных людей. “К чему я это вспоминаю?” - думал без раздражения. Иногда из подъезда выходили люди, не замечая меня, и это казалось унизительным. Потом я курил, медленно выдыхая дым и разглядывая сигарету. С таким видом курят люди, недавно узнавшие табак. Мне наивно казалось, что в подъезде еще живы духи моей юности, и мне нравилось, что я равнодушен к ним, и они, наверное, тоже равнодушны ко мне, быть может, даже не узнали меня, обнюхали и улетели. Не признала меня и крупная собака, которую выгуливал смурного вида человек. Они вошли в подъезд, внеся в его затхлую тишину сырой запах улицы, шум одежды, хлопанье и скрип дверей. Собака мгновенно увидела меня и сразу же кинулась мне в ноги, благо, что была на поводке. Она залаяла в упор, в лицо мое, вытягивая шею, и казалось, что хозяин не очень старался удержать свое свирепое чудовище. - Убери собаку, ты! Убери! - крикнул я. - Она сейчас мне голову… голову откусит! Я вжимал затылок в стену и чувствовал смрад собачьей пасти, видел ее небо и влажный язык. Человек не торопился и подтягивал собаку к себе нарочито медленно. Она рвалась и брызгала слюной. - Ты больной! - закричал я, прикрываясь рукавом. - Ну-ка, проваливай из подъезда, - ответили мне. - Пошел отсюда, бродяга! Держа собаку на поводке и показывая мне готовность спустить ее, мужчина дождался, пока я встал и вышел на улицу. Он кричал мне вслед, но слова его было не разобрать за лаем.

Не без ужаса я представил, что неосторожно вырвал перекладину из стены и теперь там, над плиткой ванной комнаты, зияют два рваных, в сыпучей известке и побелке, отверстия. “Что я скажу Вовиной однокласснице? Что я натворил!” Кое-как высвободившись из-под клеенки, я всмотрелся в то место, где только что была перекладина, и с чувством необыкновенного облегчения понял: ничего страшного не случилось. Перекладина крепилась на пластмассовых ушках, одно из которых просто перевернулось, выронив на меня железную трубку вместе с крепившейся на ней клеенкой. Я водворил перекладину не место и вышел из ванной. Никто ничего не услышал. Вова просил у своей одноклассницы взаймы, она отвечала, что у нее нет денег. У меня не было сил разговаривать. Я сел за стол и сидел молча, совершенно отупевший. В тарелке, с красной накипью по краям, лежал лепесток вареной капусты. Друзья мои стали собираться, а я никак не мог собраться с духом, чтобы встать. - Эй, увечный, подъем! - позвал меня Вова спустя несколько минут. На кухню зашла его одноклассница, стала собирать посуду. Мне отчего-то захотелось ей рассказать, что у меня и у моих товарищей - у нас нет женщин, давно уже нет, почти три месяца. И до этого у меня их долго не было, может быть, еще целый месяц. Но тогда я еще помнил о них, а сейчас совсем забыл, и мне стало гораздо легче. Мы никогда не говорим о женщинах и не обращаем на них внимания, если идем по улице. Мы все время куда-то идем. Но я не стал говорить об этом, вспомнив другую историю, очень трогательную. Как однажды, вот этой зимой, в самом ее начале, вышел из подъезда и увидел маленькую девочку на качелях. Мне захотелось ее покачать. Именно так я говорил, глядя в тарелку и невыносимо трудно произнося слова: “мне… за… хотелось… ее… по… качать… а она ответила…” Она ответила: - Не трогай меня. Ты некрасивый. Договорив, я все-таки встал и пошел одеваться. Долго натягивал ботинки, слушая плеск воды и звук расставляемой вымытой посуды. Потом искал рукава куртки, почему-то находя то всего один рукав, то сразу три. Пацаны уже курили в подъезде, ожидая меня. Помыв посуду, она вышла закрыть за мной дверь, но я не выходил и молча смотрел ей в лицо, которого не различал сейчас и никогда бы не вспомнил потом, если б захотел. - Я дам тебе телефон, а ты мне позвонишь, - сказал я твердо, чувствуя, что меня тошнит. Она пожала плечами, уставшая. Я порылся в кармане и достал квадратный твердый листок. - Дай мне… фломастер… я напишу. Она взяла со стойки у зеркала карандаш и подала мне. Послюнявив грифель, я вывел номер, понимая, что немного забыл свой телефон и наверняка ошибившись в трех цифрах из шести. - На, - отдал я ей ровный квадрат с начертанными криво цифрами. - Что это? - гадливо сказала она и бросила поданное ей на пол. На другой стороне телефонного номера был мгновенный снимок мертвой старухи. Старуха крепко сжала губы. Четко виднелись ее коричневые веки и белые впавшие щеки. - Какая гадость, - сказала девушка брезгливо, глядя на фото. - Откуда это у тебя? Зачем ты это носишь в кармане? Ты сумасшедший. Забери немедленно!