Юлий Крелин: Извивы памяти

- Дело в том, - говорит доктор, - что мне завтра в семь утра, в полвосьмого край, надо быть в больнице, а у меня нога плохо ходит, перелом, без машины я туда не доберусь.

- Да мы вас отвезем, - говорят, - давайте адрес, отвезем куда скажете, а потом за вами заедем в больницу. А машину - если ее сегодня загнать в автосервис - завтра...

- Не теряй время! - кричат соотечественники доктора, жаждут крови. Как же, наговорят, починят они тебе!..

- Погодите, - говорит доктор, - у нас свой разговор, а вы бы лучше разошлись. Давайте так сделаем, - обращается он к своим обидчикам, забирайте машину, вот вам ключи и документы на нее, а как сделаете, привезете по адресу, сейчас напишу. А если сможете утром за мной заехать, большое вам спасибо, я в больницу опаздывать никак не могу, работа...

- Так ты им машину отдал - и ушел?! - спросил я. У нас по телефону был с ним разговор, он мне всю эту историю художественно описал, - Машину, ключи, документы - все отдал?! А у них ты хоть спросил паспорта, знаешь, где их искать?

- Во-первых, - сказал доктор, - я не ушел, они меня довезли до дома и завтра обещали за мной заехать утром, а документы их мне зачем - я не прокурор.

- А ты уверен, что они с твоей машиной не исчезнут? - настаивал я.

- Зачем мне такое лишнее беспокойство, - говорит доктор, - уверен, не уверен... Я вообще предпочитаю людям верить, это, если хочешь, выгодней, во всяком случае проще.

Но ведь прав оказался! Не на другой день, конечно, неделя прошла пригнали ему машину, он доволен, бегает, говорит, лучше прежнего, а кроме того, добавил он, целую неделю меня, как большого начальника, утром отвозили на работу, а потом из больницы домой, сидел рядом с водителем и балдел...

Объяснил ли я хоть что-то о нашем докторе? Хочется верить. А мне он, на самом деле, еще с первой встречи стал ясен, я его полюбил и, думаю, нашел хорошее название для мемуаров о нем - Московский чудак.

ВСТУПЛЕНИЕ

Почему я не вел дневник с давних пор?! Я был неправ. Я во многом был неправ, но время и возможности ушли. Так как же правильнее и лучше? Если б молодость знала - если б старость могла; или: если б молодость знала - если б старость хотела; или: если б молодость могла - если б старость хотела? Наверное, все правильно.

А как интересен был бы сейчас мой дневник! Я перелечил, переоперировал множество писателей и деятелей культуры. Первым был кинооператор Екельчик, которому я выпускал жидкость из живота, словно Бетховену. Во времена Бетховена это была серьезная операция и доверялась звездам да светилам, особенно когда болен такой шпиль, как Бетховен. Впрочем, понимали ли современники его, видели ли они тогда высоту этой башни?.. А сейчас это сделал я - мальчишка, недавно закончивший институт. Екельчик!

Нет же! Первой была Шагинян с ушибленной ногой. А потом Тоня Максимова, игравшая в "Зорях Парижа", жена поэта Я.Акима. Он-то и привел меня впервые в ЦДЛ - я еще ничего не писал, кроме историй болезней. Потом был Афанасий Салынский... А дальше и пошло, и пошло...

Почему я тогда не вел дневник?!

Я первый раз женился, и параллельно катились великие события: прошел XX съезд, задавили Венгрию, разразился Суэцкий кризис; впервые появилась в нашей жизни туалетная бумага, о которой мы лишь читали в книгах о загнивающем буржуазном строе; появились также пенные растворы для ванн, и мы смотрели на себя в облаках пены в ваннах, словно герои заграничных фильмов. Пустяки? А вот и нет. Но кто вспоминает сейчас всякие пустяки, что так меняли наш быт и психологию - нашу жизнь?

О литературе я не позволю себе судить. Не смею. Пожалуй, только о том, что мы пережили, как выросли... И то - только что, а не как. Ведь я, что называется, простой хирург: написать, всплеснуть знаниями да эмоциями, поиграть, каким бы он ни был, интеллектом - мне, может, еще под силу... Но судить?!

Вот и пишу. Ведь подробности тех сторон жизни, что знаю, могут быть интересны другим. А мои подробности связаны, разумеется, более всего с хирургией, потому и считают меня иные "певцом скальпеля и шприца". Но это вздор, если я хоть в какой-то мере, пусть и малой, литератор. Любое дело, в том числе и медицина, не может быть предметом литературы. Предмет литературы - только страсти человеческие, а они вольны рождаться и в деле, и в болезнях, и в любви, и в смерти, и в преступлениях, и, тем более, в борьбе, которая, к сожалению, тоже норовит родиться в любом обломке бытия, рядиться в любую камуфляжную форму. Страсть - предмет изучения, анализа, фиксации, даже коллекционирования.