Владимир Кигн-Дедлов - Рассказы

— Хозяину сих мест нижайшее почтение!

— Пока хозяин еще не я. Пока я у вас в спальне, — стараясь не замечать дурного настроения гостя, ответил Столбунский и потянулся поцеловаться и с ним. Но Дровяников опять стал возиться с непослушным воротом и сердито прикрикнул на прислуживавшего парня. Столбунский покраснел.

— Какой славный наряд! — раздался бодрый голос Кесарийского. — Прелесть, просто прелесть. Никита, взгляни!

И Кесарийский снял с головы Столбунского шляпу, с плеч пальто и сияющим взглядом осматривал его. Дровяников обернулся.

— Просто и картинно, — сказал он. Дровяников вгляделся пристальней и забыл про ворот рубахи. — А ведь вы бравый мужчина, Столбунский! — воскликнул он. — Погодите, — заметив, что Столбунский хочет снова надеть пальто и шляпу, заговорил он. — Погодите. Я вас таким хочу показать…

И Дровяников с быстротой и ловкостью, которых в нем на первый взгляд не обещало ничто, кроме разве его горячих черных глаз, накинул на себя сюртук и вышел в следующее отделение вагона. Через несколько секунд он вывел оттуда, обнимая за талию, очень красивую женщину, с неубранными светло-русыми косами по плечам. Она была полуодета и, жеманясь, куталась в накинутый на плечи платок, но в то же время бросала взгляды слишком смелых серых глаз на Столбунского.

— Вот бы вам, дамам, одеваться так, — сказал Дровяников, указывая на Столбунского.

Она отрицательно качнула головой.

— Отчего же нет? — спросил Дровяников, обнимая ее крепче.

— Оттого, что… — заговорила она, и Столбунский теперь заметил, что ее прервали на середине туалета: нижняя губа была не так свежа, как верхняя, и она прикрывала ее платком. — Оттого, что у нас не так… не такие… ноги. И… и тут не для такого костюма…

Никита Степанович совсем повеселел.

— Катерина Ивановна, поедемте к нему! — сказал он, указывая на Столбунского.

Столбунский сообразил, с кем он имел дело, но подхватил просьбу Дровяникова. Тогда и Дровяников с Кесарийским стали уговаривать Катерину Ивановну ехать. Дровяников настаивал капризно, как балованный ребенок. Кесарийский добродушно сиял.

— А Владимир Петрович-то как же? — спросила Катерина Ивановна.

— Разве вы… — с удивлением начал было Столбунский, но спохватился. — Разве и Гончаревский тут? — спросил он.

— Тут, — ответила она. — Он еще спит, — прибавила она тоном, говорившим, что она заботится — и имеет на то право, — чтобы Гончаревский спал спокойно.

— Пойдемте его будить, — решительно сказал Дровяников.

Когда вошли в купе Гончаревского, главного инженера дороги, он уже проснулся и не торопясь раскуривал сигару. Это был старый, толстый хохол с толстым носом и такими же толстыми висячими усами. старый хохол, казалось, никогда не был самим собой и других не считал самими собой, и ничего не признавал настоящим. На все и на всех он смотрел хитрыми глазами, хитро улыбаясь в свои усы, всему противоречил, а если и соглашался, то с таким видом, который говорил: ну, надувайте меня, но я знаю, что надуваете.

Долго в загадочном молчании выслушивал он приглашения ехать к Столбунскому.

— А зачем я к вам поеду? — спросил он наконец Столбунского.

— Чтобы доставить удовольствие принять вас.

— А это вам доставит удовольствие?

— Конечно, если я прошу.

— А может быть, вы просите просто так… Ну, а какое же удовольствие от вас будет мне?

— Вы охотник, а у меня на лугах целые тучи уток.

Гончаревский подумал.

— Уходите, — как будто нехотя сказал он. — Буду одеваться.

Дровяников и Кесарийский, как оказалось, завернули к Столбунскому мимоездом, по пути — из Суздаля в Севилью. В Суздале они искали образца для часовни, которую собирался построить для оживления пейзажа в своем имении Никита Степанович; в Севилье хотели поискать старых картин. Но, на перепутье, их и Белорусь заняла. Дорога к Столбунскому вела бесконечной березовой аллеей екатерининского "шляха", шедшего полями по косогору, спускавшемуся к Днепру, который то был виден, полно налитый в своих вторых, низких, берегах, то прятался в лозовых зарослях и дубовых рощах. Днепр лежал в широкой зеленой равнине, а за равниной и рекой, верстах в пяти, на песчаной возвышенности тускло синели старые сосновые боры. Пейзаж был не из эффектных, но Кесарийский вспомнил историю: Днепр — "великий путь из славян в греки", Екатерину, устроившую дорогу, по которой теперь ехали, раздел Польши, поход Наполеона в двенадцатом году.