Владимир Кигн-Дедлов - Рассказы

Столбунский, а за ним и Халевич стали отпрягать пристяжных.

— Постромки заложите за шлеи и перевяжите узлом, — говорил им Кузьма, сдерживая напуганных суетою лошадей. — Не забудьте отцепить вальки и дайте их мне на козлы…

Но его не слушали и вскочили на пристяжных.

— Да кто же мне вальки сюда подаст?! — с яростью закричал Кузьма и хрипло и продолжительно закашлялся.

Халевич говорил без умолку, соображая, где именно могло загореться в усадьбе и что делать. Он хотел вернуться, пересадить гостей в один экипаж, а в другом поехать за своими рабочими. Хотел съездить за ними верхом. Потом опять начинал повторять: "Ай, скот! Ай, скот!" Столбунский молчал. Три года тому назад, когда Столбунский начинал хозяйничать и подтянул мужиков, до него дошли слухи, что его собираются поджечь. Столбунский дал знать, что если сгорит он, то сгорит и деревня. Столбунский припомнил сегодняшних озлобленных косарей. "Ну, что же? — спрашивал он себя, — если теперь меня подожгли, сгорит деревня?" Он понимал, что он разорен, что оправиться ему долго будет нельзя, что несколько лет его жизни вычеркнуты. Его сердце билось сильно, но медленно. Кровь как будто стала делаться холодней. В сердце, в голове и во всем теле накоплялись, точно вода в запруде, обида, злоба и бешенство, — и запруду хотело прорвать. "Да, деревня сгорит!" — говорил себе Столбунский и молча настегивал лошадь, которая и без того шла быстрым галопом.

Кончились луга, поднялись на гору, обогнули рощу, светившуюся пожаром, как сетка, и увидели усадьбу. Она стояла невредимой, мерцая светом и тенями близкого пожара, — горела деревня…

Когда подъехали остальные, они нашли приятелей на пожаре. Халевич работал плохонькой пожарной трубой, а Столбунский с толпой мужиков ломал избу рядом с горевшей. Халевич оставил свою трубу, от которой все равно было мало толка, и подошел к гостям.

— Если бы сгорела усадьба, он бы погиб, погиб навеки. Ему оставалось бы… в акциз поступить! — в ужасе восклицал он. И затем круто перешел к лесу Столбунского, доказывая точнейшими цифрами, что Столбунский, продай он свой лес, тотчас же сделается чуть не крезом.

Халевичу казалось, что его слушали с сочувственным вниманием.

Через несколько дней после отъезда гостей, когда у Столбунского был Халевич, Столбунскому подали телеграмму. Халевич взглянул на конверт, и на его лице выразились самые напряженные ожидание и любопытство: депеша была из Севильи.

— Лес? Лес? — спрашивал Халевич.

Столбунский передал телеграмму приятелю. Дровяников и Кесарийский телеграфировали: "Севилья — рай. Ждем обоих, Запасетесь незабвенными впечатлениями. Целуем".

Антон Антонович Подшибякин, учитель географии в уездном училище, развернув одним прекрасным утром газету "Грош", которую выписывал в рассрочку, остановился на последней странице и широко раскрыл глаза.

Антон Антонович был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, худощавого телосложения, как бы запыленной наружности, но неизменно самоуверенного вида. Ничто не могло нарушить его спокойствия. В классе он отличался полным безучастием ко всему, что проделывали мальчуганы. Школьники могли играть в шашки и карты, могли ссориться и драться сколько угодно, даже могли строить Антону Антоновичу рожи, — Антон Антонович хранил такой вид, как будто все это его совершенно не касается.

— Что вы не подтянете этих шельмецов? — не раз говорил Антону Антоновичу смотритель училища.

— А зачем их подтягивать? — спрашивал Антон Антонович и глядел на смотрителя загадочно.

— Как зачем? Известно, для порядка!

— А зачем порядок? — И взгляд Антона Антоновича становился еще загадочней.

Смотритель боялся этого взгляда, потому что знал, что вслед за тем Антон Антонович начнет "философствовать". И действительно, как ни уклонялся смотритель от дальнейшей беседы, Антон Антонович заступал ему дорогу и начинал:

— Нет, позвольте-с, зачем порядок? Уверены ли вы, что порядок, который вы поддерживаете, педагогичен? Можете ли утверждать, что вся современная педагогия рациональна? А что, если она ни к черту не годится? Лев Толстой, например, в своей школе, в Ясной Поляне, не признавал ровно никакой дисциплины…

Смотритель спешил удалиться.

Антон Антонович был философ. "Жизнь есть игра вещей", — часто говаривал Антон Антонович. Сделает ли он оплошность по службе, обсчитает ли его кухарка, потерпит ли он неудачу в ухаживании за прекрасным полом — все это была "игра вещей". А Антон Антонович стоял в средине, забавляясь игрою вещей, и даже отчасти управлял ею. Чаще всего забавляли Антона Антоновича кокетливые уездные дамы и девицы.