Павел Крусанов - Ночь внутри

Только до Москвы они не доехали. Возможно, их остановил какой-нибудь карантинный заслон (должны же были в чумной стране существовать такие заслоны), но, вернее всего, разгон был так велик, что им оказалось просто не по силам погасить инерцию... Словом, они свернули с дороги, по которой тряслись больше двух недель, и поплелись дальше, на запад, в сторону Петербурга.

Впрочем, если Михаил отказался от Москвы добровольно, это только говорит в пользу его сметливости. На чем он собирался нажить капитал в Москве? Ручаюсь, отец и сам этого не знал. А в волчьем углу он мог перепродать с выгодой модную новинку (что позже и сделал) и сорвать деньги на провинциальной страсти - поспевать за столичным паровозом.

И снова скрип телеги, снова стерня, вянущий лес и рыжий круп клячи. Ко всему подоспели дожди. Этого мне было уже не вынести - я свалилась в жару. Но отец и не подумал менять свои планы - еще несколько дней меня, завернув поверх кофты в кусок парусины, мучали холодным дождем, и это было вполне нормально. Честно говоря, я не понимаю: почему меня не уморили насмерть? Для Зотовых такой оборот был бы самым естественным.

Когда братья свернули с дороги (теперь в сторону Мельны), то и тогда ими правила не забота о моем сгорающем тельце - просто отец наконец осознал: все добро сгниет раньше, чем они успеют подыскать дыру на свой вкус, и, стало быть, надо закатываться в ближайшую. Боже упаси! - я не возвожу на них напраслину! Михаил Зотов - говорю об одном отце, потому что Яков безвольно тянулся за ним, как баржа, а Семен в ту пору только и знал, что резать из чурок фигурки зверей, и в дела брата не влезал, - никогда не принял бы в расчет такую малость, как моя жизнь. Его могла остановить потеря, убивавшая сам смысл задуманного дела. Скажем, если бы в России внезапно отменили деньги и вся страна превратилась в монастырь, где каждому выдается по грядке или по колодке и огурцы прямиком меняются на валенки, тогда - да... Правда, я не уверена, что отец задумывался над смыслом своих поступков - ему было необходимо действовать, отвечать на вызов судьбы или притворяться, что его - вызова - не было, а мысль о миллионах явилась только предлогом, подвернувшейся формой, в которую он отлил свое бешенство.

Представляю, как они въезжали в Мельну, грязные и угрюмые, как по-хозяйски оглядывали улицы, словно только что купили этот город со всеми его потрохами.

На одной из улиц отец отстал от нашей телеги, а меня - я лежала больная в парусиновом кульке - Яков и Семен повезли к доктору. Выспрашивая дорогу у прохожих, они подкатили к дому Андрея Тойвовича Хайми. Как честил братьев этот добрый старик, вытряхивая меня из грязных дорожных тряпок! Как бранил все русское мужичье за дикость, традиционное "авось" и врожденную антисанитарию! Узнав же, что мы не обосновались в городе, он потребовал оставить меня в его доме, пока братья не определятся с жильем. Вот так случилось, что около двух недель я прожила в семье Хайми, чьим потомкам полагалось стать последним вызовом судьбы - удавкой для зотовской фамилии. Именно эти дни окончательно разбудили мою память, они - первое внятное воспоминание детства. Горячая ванна с душистым мылом, кружева на наволочке, компрессы, микстура в серебряной ложке... Никогда прежде с такими вещами я не встречалась. Клянусь, это были единственные дни за всю жизнь, когда обо мне кто-то заботился!

Пока я привыкала к внезапному счастью своей болезни, отец спешно осуществлял задуманное дело: он снял под лавку полуподвал каменного дома и, оставив младших братьев управляться с ремонтом, пригнал по железке из Петербурга партию модных лакированных штиблет.

Ну а я жила в хрустящем белье среди перин и подушек, послушно пила лекарства, получая за кротость из рыхлых рук докторши вымытую в теплой воде грушу или сливу, набиралась сил и меньше всего на свете хотела думать о своих родственниках. Но они не собирались оставлять меня в покое! Несколько раз в доме Хайми появлялся Семен; пахнущий дождем и дымом, он склонялся над моими подушками и говорил: "Мы думали, кобыла свалится первой".

Николай ВТОРУШИН

Снаружи - сумерки. Снаружи - дождь. Он стучит в окна. Старуха неподвижно сидит за партой - вырезанный из чурки, сухой, сердитый божок, нас по-прежнему двое, но есть перемена. Есть неясное движение в воздухе, шорохи, скольжение теней. И еще... Из ее глаз исчез туман старости - они вспыхивают в полумраке тускло и непокорно, будто припорошенные пеплом горячие угли. Чем кормится этот огонь?