Сигизмунд Кржижановский: Швы

IV. "Не п."

С тех пор как у людей завелись буквы, каждый пробует из них что-нибудь мастерить. И того, кто весь в обуквлении, принято называть: писатель. Я как другие: сколько раз я пытался ладить что-то из алфавита,- рухнет и вот опять. Впрочем, сейчас пишу ни для кого. Но бывало и так, что я относил свои слова другим. Другие, то есть профессиональные расценщики строк, либо покупают их, либо возвращают с пометкой: "Не п.". Это значит: не подходит, плохо.

Не скрою - и мне пришлось узнать весь горький смысл трибуквия "Не п.". Помню, в первый раз, когда я, чуть труся, с зачастившим сердцем, передал из ладони в ладонь - свою рукопись - и над нею металлически защелкнулся портфель, я долго, от срока к сроку,- ходил за ответом: мне это стоило целой серии догадок, расценщику обошлось в три знака: "Не п.". Помню, знаки эти назойливо прыгали у меня в глазах, держась на ассоциативной нити: не п - неп-нэп - не п. Все это сейчас мне кажется смешным, а тогда было попросту жалким, но и этого я, забытый, забыть не согласен. И над этим мое нет.

Сколько нас, тех, которые не подходят; "подлежат возврату". Сколько нас, перечеркнутых и отодвинутых за черту. Я не знаю, где наша литература: может, на книжных витринах, а может, и в ящиках для рваной бумаги. Во всяком случае, люди, верящие в витрину, не слишком верят. Мне же по гривенничности бюджета даны лишь обложки: я вижу, как в понедельник витрина меняет свою бумажную кожу, стараюсь угадать, что там - внутри неразрезанных, гладко свальцованных листов,- и бреду дальше, от окна к окну, накапливая дурные предчувствия. Откуда они - не знаю. Ведь я не работаю разрезальным ножом, и литература показана мне из-за стекла. Но и у обложек можно кое-чему научиться. И от периферии можно провести радиусы к центру. Иногда на скамье бульвара мне попадается под руку скомканная газета. Иногда рядом со мной, на той же скамье - человек над раскрытой книгой. Но, расправив строки скомканному листку, всегда нахожу: одно и то же, одно и то же, об одном и том же. А на лице, уронившем глаза в книгу, всегда одни и те же серые отсветы и скучливые складки у губ. И читатель - я часто подмечал этот жест,- как-то вдруг выдернувшись из книги и положив ее рядом, раскрытыми страницами в доску скамьи, смотрит на меня, на прохожих, деревья, лужи и что ни попало,- и из глаз сквозь рябь отчитанных строк: "Не п.".

Я не завидую и не жалею. Но иногда стараюсь представить себе все эти обогнавшие меня рукописи, которым удалось переменить чернила на краску. Если раньше искали тем в чернильнице, тут, близко, в себе и около себя, то теперь их вовсе не ищут: темы даны; каждый писатель может составить себе, если он аккуратен, даже нечто вроде справочной таблограммы тем. Расписав по графикам спеца, эмигранта, рабочего, разлинованного на: а) партийного и б) беспартийного интеллигента (опять-таки: а) в класс ввинченного, б) вывинченного и т. д.), человек, приделавший себя к перу, может чисто механически, по формуле об сочетаниях из n получить тридцать - сорок фабул. Мне почему-то кажется: 39.

Если это расписание мыслей повесить на крюке под мушьи точки - и... впрочем, можно и самому - на крюк: тема № 40 и последний. И если противопоставить... то... ну, вот мысли и спутались. В глазах ползучие серо-желтые пятна. Не могу дальше. Не

V. Размышления о панталыке

Какая странная машина: стоило челюстям дожевать хлеб и мясо,- и опять в пустоте что-то. Опять меж висков,- подымаясь и падая, падая и вновь подымаясь,- упрямая и неистребимая мысль. Точнее: припадок мысли. Сегодня мое короткое двадцатиминутное это застало меня у высоких глухих белых стен с полузаштукатуренными замурованными именами: Марат - Робеспьер... Гракхт (именно Гракхт - наш, не в тоге - в сером сукне, лапотный Гракхт). Только за этими сомкнутыми кирпичами и прячутся еще последние, чуть старомодно звучащие выстрелы. Когда-то они были повсюду и по всему. Теперь им зажали рот, загнали их в каменный обвод стены и, отняв все, дали круглую учебную мишень в полуметр в диаметре.

Я люблю, сев на скамью Пречистенского бульвара и наставив ухо, с видом любителя вслушиваться в укрощенные выстрелы. Гулкими, обрывистыми словами они вспоминают - вместе со мной - об умерших днях: было - вновь и вновь стучится в есть, и металлическим голосам тех, за стеной, вторят мириады и мириады иных. Слушаю, и призраки обступают меня, меня, который сейчас не реальней своих воспоминаний, мнимее мнимостей, которые пришли и хотят быть.

Да, говоря вульгарно, те годы, такие недавние и уже т е, сбили всех нас и все, что в нас, с панталыка привычного, притершегося к пяткам, столь удобного для не слишком живых и не слишком мертвых, панталыка. "Точки зрения", выпав из плоскости панталыка, поплыли мимо глаз вереницами "зрительных точек". А там - спицами откружили дни, и нелепый смешной панталык опять под ногами. Самый смысл этого глупого слова, сунувшегося мне под карандаш, пресловутого панталыка, мне не слишком ясен: может быть, от pavia20 и levnos21. Если так, то, значит, сперва - сшибло с всефлегмия после всосало назад в всефлегмие. И кто знает, может быть, циклы эпох оттого, что жизнь то из крови в флегму, то из флегмы в кровь; и опять сначала. И история вечно кружит то внутри горячих артерий, то медленно, капля за каплей, по холодным протокам лимфатических систем. Каждый вправе говорить за себя: и вот я, сидя здесь, внутри огромного, лимфатически холодного и осклизлого после, слежу кривой лёт гигантского бумеранга: сначала вперед - потом вверх - а там назад и вниз.