Надежда Хвощинская: После потопа

Молодой человек отошел. Другие прислушивались.

Среди гробовой тишины, в которой как-то хотелось еще больше затихнуть, спрятаться, быть еще больше одному — осмелился раздаться этот громкий голос. Он тревожил слух, поднимал негодование, терзал и вдруг как-то странно ободрял. Семья в горе рада приходу постороннего; к безнадежно больному зовут знахаря. Это было что-то похожее. Люди сторонились друг от друга, между тем как всякий знал, что дело у всех — общее, что забота — одна, что не может быть даже глупо отдаляющего ложного стыда. Но всякому было до того жаль только себя, только своих, до того думалось только о своем, что чужое, одинаковое, видимое горе — казалось будто не горе, а так что-то лишнее, беспокоящее, неприятный предмет, на который смотреть не хотелось. Горе озлобило до неприязни… И вдруг кто-то заговорил громко. Что бы ни говорилось, но говорилось громко. Стало быть, это можно?.. Стало быть, где-то может таиться какая-нибудь надежда? Нет, надежда — сказать много, но… что-то. Что-то неопределенно светящее; что-то, как вот сейчас, струя воздуха с реки, прохлада, от которой чуть-чуть пошире вздохнулось и приподнялись головы… Над головами будто что давит, как низкий свод. Нет, ведь там только небо, но этот свод уж так высок, что выпрямиться, взглянуть — страшно: вдруг рухнет. Голова и гнется, ждет удара. Но что если, может быть…

— Подавай! — закричал швейцар с подъезда.

В распахнувшихся дверях, в глубине сеней, замелькали люди, блеснули ружья.

— Подавай! — повторил швейцар, махнув карете, которая стояла в стороне, чья-то барская карета.

На крыльце среди толпы показалась женщина, богатая, судя по наряду; она билась на руках щегольски одетого господина; другая, немолодая женщина, с посинелым, искаженным лицом, подхватила ее под, голову; кто-то поднял скатившуюся шляпку, разметались белокуро-седые волосы.

— Саша! Саша! — кричала мать.

Господин втолкнул ее в карету.

— Домой! — закричал он, захлопывая дверцу.

— Этих вон пропускают… — сказал кто-то.

Все, что было на тротуаре, хлынуло к крыльцу; полицейские отгоняли.

— Ты чего же? Ты куда же? — повторил плотный господин старику. — Сами выйдут. Ведь уж сказано тебе, ведь уж знаешь ты… Бока ломать понапрасну… видишь, солдаты…

Из ворот мчались две кареты с опущенными сторами. Молодой человек вскочил на тумбу.

— Прощайте! — закричал он.

Старик, шатаясь, прислонился к стене.

— Господи, неужели ж обманули? — прошептал дядя. — Господи помилуй…

Он заметался, оглядываясь.

— Не просмотрели ли?.. Позвольте, пропустите… Э, да вот они, целы! — закричал он брату, указывая на двух молодых людей, которые, протеснясь наконец, сходили с главного крыльца.

Старик ступил шаг навстречу…

— Ну, ну, на улице-то, на улице! — остановил его брат. — Повоздержитесь, полно… Здравствуйте, молодцы, поздравляю, — обратился он к племянникам. — Всеволод, да ты, никак, растолстел на казенном-то. Здравствуйте. Ну, теперь домой, пора домой; мать ждет не дождется… Николай!.. Да выпусти ты их, родной батюшка! Не растащишь, ей-богу… Идем. Извозчики тут, идем. Всеволод, мы с тобой сядем?

— С вами, дядя, с вами, — отвечал старший, красивый, высокий малый; его добродушное, сильное лицо глядело мягко из-под войлочной шляпы, из-за косматых черных волос, румяное, яркое, веселое. На молодом человеке было синее пальто, неловкое и потертое, но оно так шло ко всей этой оживленной, свободной фигуре, что нельзя, было вообразить ничего лучше и живописнее; громкий голос был особенно звучен, размашистые движения — особенно складны. Он был рад, откровенно радовался, вызывал радоваться.

Дядя глядел и хохотал.

— Ох, побить тебя хочется! — сказал он сквозь слезы.

— Погодите, дома, — отвечал Всеволод и крикнул: — Извозчик!

— Двух надо: вон — едут… А что, ведь лучше вышло, как заранее-то я вам дал знать, что вы прощены… Чего только, голубчик, мне это стоило! проведать да сообщить… видишь: нашего казначея брат…

— Это дома, дядя.

— Пожалуй; неловко здесь… А ведь лучше, что вам заранее было известно; все-таки, знаешь, бодрее держались, а?

— Я, что ж… А Николай — он все равно конфузился. Ну, да что толковать.

— Успеем еще натолковаться!

— Нет, уж довольно и того, что было. Эй, извозчик, скорее!

Он махнул дрожкам, которые подъезжали.

— На Пески, любезный, — заговорил дядя, — оба в одно место; вон еще два седока… Да идите же! — обратился он к старику и Николаю, которые отстали.