Захар Прилепин: ПАТОЛОГИИ

- Саня! - кричу я. - Ну что там? Что с ним?

Саня теребит лежащего, трогает его шею, веки.

- Пойдём! Мы вернёмся! - я не уверен в том, что говорю правду. - Саня!

Скворец нехотя встаёт, хватает с пола тряпьё, кидает на лежащего, прикрывает его.

- Только до почивальни добежим и вернёмся! - обещаю я.

- Ты налево, я направо, - говорю в коридоре.

Ощетинившись стволами в разные стороны, бежим по коридору. В голове дурно ухает. Саня крутит башкой, я тупо смотрю в комнаты, расположенные справа. Где-то здесь был Монах с напарником, ещё несколько ребят было в другой стороне коридора. За поворотом коридора - «почивальня».

«Надо было запросить по рации „почивальню“… а то прибежим сейчас…»

«Вроде, здесь Монах», - думаю, чуть приостанавливаясь у закрытых дверей.

- Егор! - кричит Саня, увидев что-то.

Неведомым органом, быть может, затылочной костью догадываясь о том, что нужно сделать. Делая дурные прыжки, мы мчим к повороту коридора, запинаемся друг о друга, падаем, рискуя сломать ноги, но уже за поворотом. Вслед нам стреляют с другого конца коридора длинными очередями.

- Монах! - ору.

Не рискуя высунуться, и боясь стрелять, - вдруг из комнаты выбегут в коридор свои, - кричу:

- Монах! Чеченцы в коридоре! Монах! Серёга!

Выдёргиваю из кармашка рацию, приближаю ее к губам, но не помню позывного Монаха.

- Монах! - кричу я в рацию, - Всем, кто меня слышит! В школе чеченцы! На втором этаже!

Саня показывает мне гранату, молча вопрошая: «кинуть»?

Киваю головой, не в состоянии ничего решить, быть может, руководимый только ужасом.

Саня с силой кидает гранату, мы слышим, как она падает и тут же взрывается. Кажется, кто-то кричит.

…Да, кричит. После взрыва слышен крик.

- Чеченец! - говорит Саня.

Крик раненого перемежается не русскими словами.

Слышу по рации несколько голосов. Не могу разобрать, - Семёныч, Столяр, Монах, все говорят одновременно. Но уже хорошо, что говорят, значит, мы с Саней не одни, в школе ещё кто-то есть.

Саня кидает ещё гранату в коридор.

- Монах, ты жив? - кричу я в рацию.

- Коридор свободный? - неожиданно ясно и близко раздаётся его голос в динамике.

Не глядя, даю очередь в коридор, высовываюсь, никого не вижу.

- Выходите! - говорю.

Почти сразу же вылетают из-за угла, сшибая нас, Монах и ещё один парень.

Вслед им стреляют, и парень бежавший за Монахом, выворачивает криво, и падает на пол лицом вниз. Я сразу вижу его раздырявленную в нескольких местах спину.

- Скворец! Будь здесь! - приказываю я, чувствуя дикую, непоправимую вину, что я всё делаю не так, что из-за меня гибнут пацаны, что я всё перепутал.

Мы хватаем раненого под руки и тащим его с Монахом к «почивальне».

Слышно как кто-то дурным голосом орёт в рацию:

- Пацаны, сдаёмся! Пацаны, сдавайтесь! Это я… Я скажу, скажу! Ай, бля, не надо! Идите, суки, на…

«Кого-то взяли в плен!» - понимаю я, и всё моё нутро дрожит и ноет, тщедушная моя душа готова сойти на нет, стать пылью…

Навстречу нам бегут из разных комнат Семёныч, Столяр, ещё кто-то.

- Там! - показываю на сидящего у стены, возле поворота коридора, Скворца.

Мы оставляем раненого у «почивальни», кто-то присаживается возле него, разрывая медицинский пакет.

«А ведь к посту Хасана сейчас могут сбоку подойти, из коридора, они, быть может, не ждут!» - думаю.

Бегу вниз.

Пацаны, - Плохиш, и Хасан, и Вася с разных позиций стреляют не в дверь, а в коридор первого этажа.

«Они уже здесь! Везде! По всей школе!»

Первый этаж залило водой. Грязная вода дрожит и колышется. Беспрестанно сыпется в нее с потолков труха и извёстка, - кажется, что в помещении идёт дождь.

Водой приподнимает и шевелит трупы, лежащие на полу. Кажется, что трупы покачиваясь, плывут…

- Сюда все! - кричит сверху Семёныч.

- Уходим! - кричу я пацанам.

Хасан, Плохиш, Вася срываются с мест, мы прыгаем через ступени.

Грохает, скрежеща взрыв - я слышу, как мешки, плиты и доски парты поста Хасана разлетаются в разные стороны.

Из «почивальни» вывалили грязные, сырые, чёрные, бессонные, безумные, похожие будто братья, пацаны.

Заглядываю внутрь «почивальни», нашего остывшего, выжженного порохом и гарью приюта, - валяются рюкзаки и одеяла, всё усыпано гильзами и грязным, в крови, песком. Из окна надуло сыростью, влагой. Гильзы перекатываются, и, кажется, издают легкий скрежещущий звук, словно собравшееся оплодотворяться жучьё. Впрочем, вряд ли я могу это услышать сейчас.

У разбитой, расхристанной, словно изнасилованной бойницы, стоит Андрюха-Конь, вросший в пулемёт, сросшийся с ним, почти бесмертный, беспрестанно стреляющий, с тяжелыми, тяжело дрожащими от напряжения белыми, даже под налетом пыли, песка, сажи, - всё равно белыми и живыми руками. Единственный, оставшийся в «почивальне». Его зовут, он будто не слышит…