Андрей Курков - Не приведи меня в Кенгаракс

- Хорошо, - согласился товарищ Федор. - Расходимся. Завтра ночью у нас еще одно важное изъятие, потом две недели отдыха.

Турусов взял вещмешок и вышел. Идти было некуда, но об этом он не думал.

Возле домика еще пахло сожженной бумагой. Турусов поднял с земли пригоршню пепла, поднес ко рту и что было силы дунул. Пепел, рассыпаясь на микроскопические частицы, поплыл в густом от сырости ночном воздухе Выборга.

- Историю по ветру! - зло хмыкнул себе под нос Турусов.

- Вам есть где остановиться? - сзади подошел товарищ Алексей.

- Нет. Негде.

- Пойдемте со мной, молодой человек, - голос товарища Алексея был мягок и доброжелателен.

Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.

- Извините, у меня дома слишком роскошные условия, - сбивчиво зaговорил товарищ Алексей. - Четыре комнаты на одного... Вы не думайте, что я сам себе это устроил... Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны...

- Вам, наверно, положено, - пожал плечами Турусов. - Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?

- Стыдно... - признался товарищ Алексей. - Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья - шесть человек - в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями... поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал - справедливый взгляд... Сколько вам лет?

- Двадцать шесть.

- Двадцать шесть... - задумчиво повторил персональный пенсионер.

- А почему вы с ними, товарищ Алексей? - Турусов заглянул в глаза старика.

- Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему с ними? Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз... Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, отрывки истории... А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? Написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем писал я.

- Когда это было? - спросил Турусов.

- В семьдесят девятом, весной, - вздохнул пенсионер. - Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали товарищи все бумаги из моего дома, и с тех пор все "ненужное" сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются...

- А больше не пробовали? Может теперь опубликуют? - с надеждой произнес Турусов.

- Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить - еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение... Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием...

После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.

- Спи спокойно, - проговорил он. - Когда проснешься - разбудишь меня.

Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первым, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил бегающий взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о "делах давно минувших дней".

"Право рассказать правду надо выстрадать!" - так говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе, и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически зaпрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подравнять его можно было быстро и не на глазок. Вскоре леониды михайловичи смотрели только как висит портрет, вопрос "чей" отпал сам собой.